Бестиарий
Шрифт:
Ян вспомнил про Грету, без пяти минут психиатра, которой, по слухам, уже начинал излагать суть имеющихся проблем. Позвонить Ойгену, узнать её координаты. Она жила в Бремене? Нет, в Ганновере, кажется.
Поезд въезжал в какой-то город, постепенно сбавляя ход. За окном светился редкими окнами аккуратный и симпатичный квартал — трёх-четырёхэтажные дома, балконы с цветочными ящиками, аккуратные столбики вдоль тротуаров, в стык припаркованные машины. Пусто, совсем пусто — всё-таки за пределами крупных городов жизнь совсем деревенская.
Ярким пятном мимо проплывал рекламный плакат,
Ян из всех собак выделял сеттеров — быстрых красавцев и умниц. Может быть, даже завёл бы такого когда-нибудь, но держать в городе охотничью собаку — только мучить, так что дальше абстрактного «вот бы» никогда не заходило.
Но сейчас ухмылка пса показалась Яну особенной, адресованной лично ему. Поиграй со мной! Ян посмотрел псу в глаза — они были чуть-чуть разного оттенка, один ближе к зелёному, другой — в голубизну. Как у меня, подумал Ян. Он отвернулся от окна.
А пёс как будто продолжал смотреть на него хищным взглядом охотника. Чувствуя, как на затылке встают дыбом волосы, Ян откинулся к спинке сиденья, чтобы не видеть страшного оскала сеттера, но это не помогло — Яна опять накрыло волной паники.
Он рванулся с места, побежал по вагонам вперёд, к головному вагону поезда. Заныли виски, на глаза опустилась розовая пелена. Вывернуться, отклониться, спрятаться от прикосновения холодного собачьего взгляда — ни о чём в своей жизни Ян ещё не мечтал так сильно!
Он спрыгнул через ступеньку на ночной перрон, по подземному переходу выскочил в город, дёрнулся налево и направо, а потом увидел освещённый салон двухэтажного «Мерседеса», медленно отъезжающего от «причалов» автовокзала. Ян замахал руками и бросился автобусу наперерез. В голове бултыхался расплавленный свинец.
Седой усатый водитель неслышно пошевелил губами, но затормозил и дверь всё-таки открыл.
— Ти що робишь, скаженна дытына! — в сердцах крикнул он.
А потом добавил уже спокойно и по-немецки:
— Если билета нет, оплата только наличными.
Ян вцепился в поручень, шагнул на подножку автобуса и неожиданно для себя попросил по-русски:
— Дяденька, увезите меня отсюда, а?
Двадцатью минутами позже на площадь перед вокзалом выехал белый фургон. Надпись «Аллес Гут!» красовалась над его лобовым стеклом.
— Приехали, — сказал Петер, глуша мотор и дёргая ручной тормоз.
— И что тут? — спросил Энвер.
— Поезд, — сказал Петер уверенно. — Ждём поезда.
— Так где ждём-то? Сидим? Выходим?
— Нормально, — кивнул Петер. — Поезд будет.
— Ну-ка, посмотри-ка на меня!
Петер невозмутимо повернул голову к пассажиру. Энвер без размаха залепил ему пощёчину. Не рассчитал немного, не сделал поправку на Быка, и затылок Петера едва не свернул подголовник.
— Эй, ты что? — Петер встряхнул головой, перед глазами разбегались круги.
— Мы зачем сюда приехали, Гончий?
— Поезд, — уже не так безапелляционно повторил Петер. — Поезд встречаем.
— А кто в поезде? — Энвер разговаривал с ним как с ребёнком, это начинало раздражать.
— Ну как кто?! — воскликнул Петер и замолк.
Энвер хлопнул его по нагрудному карману, двумя пальцами выудил оттуда пакетик с визитной карточной Яна Вана.
— На-ка, Гончий, понюхай.
Петер ошалело посмотрел на спутника. Приоткрыл пакет, поднёс к носу. Зажмурился. Дёрнул во тьме за светящуюся нить, подтянул другой её конец к себе.
Автохимия, какой-то нерезкий, достаточно приятный запах. «Wunderbaum» [32] . Запах никотина откуда-то со стороны, может быть, от собеседника. А вот и сам мальчишка. От него кисло и резко шибает потом, но глубже, от шеи и груди, тянется остаточный эфемерный запах женских духов, неуловимый и чувственный. Так ты неплохо провёл вечер, Ван! Тут же — тонкая нотка крови: кажется, он обкусал губу — или та просто треснула на холоде. Но поверх всего — запах болезненного страха, сильнее с каждой секундой, ни с чем не перепутаешь.
32
Популярный автомобильный освежитель воздуха, выпускается обычно в виде плоской ёлочки — подвески
— Он в автобусе, — сказал Петер, поворачивая ключ зажигания. — И он меня чует.
Ночной разговор с водителем помогал гасить тревогу. Автобус шёл аж из Мюнхена, и старый шофёр с удовольствием рассказал, как там обустроились украинцы, и сколько открыли всяких предприятий, и что одного запорожца даже в ландтаг продвинули. Хороша ли жизнь? А что ж плохого-то? Львов с Харьковом, правда, и в Мюнхене не особо дружат, западенцы всё больше сами по себе, хата с краю.
Раза три на Яна накатывало чувство, что кто-то смотрит ему в затылок, но быстро проходило. Он тоже рассказывал как смог про Франкфурт, про Ойгеновых и Вальдемаровых друзей, про ганноверскую Грету и дюссельдорфскую Наташу.
Тут же, конечно, вспомнил про оставленную в Майнце Наталью Андреевну, но этот запутанный клубок эмоций сейчас уж точно не стоило ворошить — вон, сразу и сердце застучало чаще, и ладони вспотели.
— Мне в Ганновер надо, — сказал Ян водителю.
— К Грете! — сделал вывод памятливый дедушка, довольно покачивая головой. — Давай, что же, дело молодое!
Знал бы ты, дед, о каких делах речь, так помолчал бы, наверное, подумал Ян беззлобно. Шофёрская жизнь представилась ему оазисом реальной жизни и бытового благополучия, абсолютом спокойствия и обыденности.
Очередная остановка, очередной вокзал. Здесь шёл снег пополам с дождём, прощальное послание от уходящей зимы. Ян выпрыгнул из уютного автобусного тепла в мокрую темноту незнакомого города.
В зальчике ожидания он изучил табло. Проходящих было немало, но до нужного поезда оставалось почти два часа. Длинная лавка состояла из отдельных пластмассовых сидений, собранных на общую раму. Ян сначала сел, но потом, почувствовав, что всё равно засыпает, поставил на мобильном будильник, завалился набок, интеллигентно высунул ботинки за пределы лавки, чтоб не испачкать сиденья — и провалился в никуда.