Без грима
Шрифт:
Он набрал Кирин номер и слегка прокашлялся – голос у него должен быть немного взволнованный. Прослушав несколько гудков, он наткнулся на автоответчик. Но сообщение оставлять не стал. Девочка определенно не ждет его звонка. Небось, убежала уже на свидание к другому. Ну что ж, позвоним тогда второй. В тот вечер в его распоряжении были сотни телефонов из его блокнота, но, находясь под очарованием момента, он решил довести эпопею со своей мнимой влюбленностью до конца и набрал номер Марины. В отличие от Киры, та взяла трубку, и это сразу же придало ей дополнительной привлекательности.
– Але, – услышал он ее приятный, чуточку писклявый голос.
– Марина, – он произнес ее имя без вопросительной интонации.
– Да, – по тому, как напрягся ее голос, он понял, что она узнала его тоже.
Сейчас
– Это тот странный молодой человек на «Мерседесе», который подвез тебя утром, и которому ты разбила сердце, – Киру из контекста разговора он решил сразу же исключить.
– Здравствуйте, – только и произнесла Марина.
– Я понимаю, что веду себя нагло, но скажи честно – ты думала обо мне сегодня хоть одну минуту?
– Целых две, – видимо, осознав, что мужчина на «Мерседесе» достался ей, а не ее подруге, она обрела способность иронизировать.
– А мне кажется, что нет, – погрустнел голосом он. – Но я берусь это исправить, если ты позволишь мне пригласить тебя сегодня вечером в ресторан. – В конце концов, сегодня он может себе это позволить).
И она согласилась. Все они соглашались. Лефортов осечек не давал. При ближайшем рассмотрении девушка понравилась ему больше, чем днем, и внешность Марины была тут ни при чем. Ему пришлась по вкусу какая-то добротная прямота и твердость ее характера, которую он объяснил тем, что Марина была провинциалкой, неиспорченной еще беспринципным большим городом. Подобревший от коньяка, он благосклонно наблюдал за тем, как она орудовала ножом, стараясь сохранять при этом выражение лица великосветской дамы, и постоянно оправляла завитые ради него волосы резким движением. В том, как Марина старалась быть серьезной, было что-то забавное. Он получал настоящее удовольствие, когда заставлял ее рассмеяться. Марина довольно занятно рассказала ему о своей родной Пензе. От съеденного и выпитого в тот вечер он, почувствовав страшную слабость, совершил беспрецедентный поступок – отвез Марину к ней домой на такси, едва не засыпая по дороге, и не стал к ней приставать. Правда, он не забыл обратить этот факт себе на пользу, притворившись стеснительным влюбленным, готовым ждать близости до тех пор, пока не поймет, что предмет его мечтаний тоже этого хочет. Вскоре чувство незавершенности ситуации заставило его позвонить ей снова и устроить все так, чтобы вечер закончился так, как и должен был закончиться, – у него дома. В постели Марина оказалась такой же забавной и неискушенно-наивной, как и в жизни. Всю следующую неделю она провела у него, и удивительное дело – он совершенно этим не тяготился и даже сам предложил ей перебраться к нему – «на какое-то время», как он неопределенно выразился…
Оправляя через два месяца волосы перед трюмо, в то время как он, лежа на кровати и заложив руки за голову, благодушно наблюдал за ней, Марина, перехватив в зеркале его взгляд, не к месту сообщила:
– Мне вчера звонила мама.
– И что?
– Она очень переживает, что ты на мне не женишься, – застегивая на шее тонкую цепочку, пожаловалась она. – Иногда даже плачет. Для нее это настоящая трагедия. Ты извини меня, но в моей семье не знают, что такое свободные отношения.
Он хотел рассмеяться. Но вместо этого неожиданно для себя полушутливо предложил ей:
– Ну, если мама так расстраивается, хочешь, я на тебе женюсь?
– Хочу, – абсолютно серьезно ответила Марина, и спросила с тревогой – Ты меня любишь?
– Конечно, милая, – в конце концов, зачем вдаваться в формулировки?
С Мариной у него не было всплеска неконтролируемых чувств, не было всепоглощающей нежности. Просто она очень ему нравилась. Тревога ее была такой трогательной, а глаза горели так ярко, что он не мог ответить иначе. Двадцать второго сентября, он, все еще продолжая веселиться в душе, расписался с ней в загсе на Фурштатской улице. После регистрации, на которой присутствовало совсем немного народу, они устроили скромный фуршет.
Роль мужа, которую он так беспечно принял по отношению к Марине, стала самой продолжительной из его ролей, – и одновременно –
Особых успехов на хозяйственном поприще его жена, правда, не снискала, и все ее старания по большей части сводились к показным манипуляциям – то и дело расползался по квартире тяжелый дух ее любимого хвойного аэрозоля, от которого у него щипало глаза, и с помощью которого Марина пыталась замаскировать от него трагический конец своих угоревших в духовке блюд. Но Марину кухонные неудачи, похоже, не смущали. Она неутомимо развлекалась, стряпая что-то и прикупая сотни ненужных мелочей для дома. Радость ее от обладания новым обиталищем была настолько искренней, что упрекнуть ее за неразумность действий мог бы только бесчувственный чурбан. И он не одергивал жену, снисходительно наблюдая ее, по большей части бесплодные, усилия стать «хозяюшкой», как он ее называл. Марина должна была наиграться вдоволь со своей новой ролью. Иногда она принималась звонить подружкам лишь затем, чтобы сообщить, что не может с ними встретиться, потому что теперь она замужем. С утра она принимала озабоченный вид, что было вызвано необходимостью строить планы по поводу предстоящего ужина. Приходя домой по вечерам, где слышалось бряцание посуды и витали запахи подгоревшей пищи, он заставал Марину мечущейся по кухне, с подрумяненным от переживаний и жара плиты лицом.
Несмотря на то что вещи с ее появлением в доме начали менять привычные, насиженные места, а завтраки стали более обильными, но менее вкусными, он был доволен своей женой; его трогало то, с каким усердием она старалась ему угодить. В первое время после того как они стали жить вместе, он находился в неизменном благодушии. Его Марина оказалась идеальной золушкой. После трех лет, проведенных в Петербурге, она смогла остаться все той же милой провинциалкой, сохранившей свежесть чувств, и радостно взвизгивала при виде даже самого ничтожного подарка.
Однажды, поддавшись на Маринины уговоры, он даже согласился навестить ее родственников в Пензе. Решив потом, что впечатлений от этой встречи ему с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь, впоследствии он благоразумно отправлял свою жену на ее родину одну. Сам город, который местами вдоль набережной Суры таил в себе что-то неуловимо петербургское, показался ему даже симпатичным, но квартиру Марининой мамы он нашел отвратительной. Казалось, в ней навсегда поселился запах подпортившейся еды и немытых отхожих мест. К тому же жилище, в которое после их приезда каждую минуту наведывались Маринины родственники со своими семьями, напоминало сумасшедший муравейник.
Оба старших брата Марины, которые работали на заводе «Пензадизельмаш», постоянно были пьяны. Приезд сестры стал для них всего лишь еще одним законным поводом принять на грудь. Отдавая им должное, он потом вспоминал, что в день приезда нового родственника-актера мужики изо всех сил старались выглядеть культурно – за столом они поначалу сидели смирно, опустив глаза, и в разговор без нужды не вступали, боясь осквернить воздух каким-нибудь неприличным словцом. Их жены, которых можно было отличить друг от друга лишь благодаря тому, что у одной из них во рту, когда она говорила, обнаруживался золотой зуб, оказались монументальными тетками, привыкшими, казалось, смотреть на все в этой жизни исподлобья. Орава же их невоспитанных отпрысков являла собой и вовсе трудноразрешимую задачку – определить, какому из семейств принадлежит тот или иной из этих мальчишек с одинаковыми как на подбор конопатыми лицами, было и вовсе невозможно.