Без покаяния
Шрифт:
— Слыхал…
— Чего передать в бараке?
— Ничего, Гришке Михайлину напомни, чтоб пересадили из первой. Дубарь стучится: ноги и грабки каменеют.
Снова хрустко отдались по снегу шаги.
Да, дружба есть дружба. Ленька с фраерами дружит, хотя и презирает их за перекос мозгов в разрезе текущей политики. У него к ним душа больше лежит за то, что они — не бандиты. Даром что сам он по воровской статье, но ведь настоящие воры — это вовсе и не люди, каждому ясно. Не кто иной, воры и довели до логического конца эту красную идею: «Твое, мое, богово…» Один заработал горбом и кровавыми мозолями — другой отнял и съел! Вот вам и вся система! А еще он за то уважает «фашистов», что их начальство не терпит, все больше на бытовиков опирается. Тут во всем легко и просто разобраться, кто
У начальника фамилия знатная — Кремнёв. Из стрелков он, выслужился до младшего лейтенанта. Грамота, понятно, семь классов, как у Леньки, а потом еще три года вечерней туфты. И вот он уже офицер и начальник лагпункта. Конечно, грамоты за ним никакой, зато он из коренного населения, коми, вот за то ему и почет и уважение. Политика.
Кремнёв больше на охоту таскается с двустволкой, по белой пороше, а делами вершат зэки: в зоне — Гришка Михайлин, на трассе — прораб из «фашистов». Прораб — толковый дед, он раньше был аж главным инженером всего Комсомольска-на-Амуре, вольняшкой, потом оказался вредителем. Хотели его шлепнуть по групповому делу, но тут поступила из ГУЛАГа разнарядка, понадобился знающий инженер по строительству большого тракта в Коми АССР. Расстрел заменили десяткой (и пять — «по рогам!») и вот привезли сюда. Прораб — бесконвойник, как и Гришка, но соображать слева не может, чугрей, и сосет лапу по первой усиленной… Мешки под глазами из-за фраерской честности и порядочности. Наверное, скоро дуба даст… Но это не беда. Кремнёву тогда другого прораба пришлют по разнарядке, и он снова будет на охоту ходить. А чего не ходить, когда к тому есть все условия? И любой бы не отказался…
Но мороз на воле здоровый, градусов сорок. И в глазок ветром сифонит… Скоро ли вспомнят о нем, переведут из первой? Неужели Гришка Михайлин ушел в Поселок? Это — упаси Бог!
Там, на головном ОЛПе, [3] в больничной зоне у Гришки халява есть. Грузинка Тамара. Из «фашисток», но медикованная баба, дочка какого-то бывшего горского князя — старого большевика. А может, и меньшевика, хрен их разберет. Но баба — огонь! Как царица Тамара… Говорят, Гришка из-за нее и попал на штрафняк. Начальник из Поселка, майор госбесполезности Яцковский хотел сам втихую с Тамарой жить. А она ему будто бы пригрозила заряженной пиской, ну, безопасным лезвием с подвязанными спичками для упругости… Ну, майор плюнул, все же дети, жена, чин порядочный, военная бронь — на конвойную санитарку все это не сменяешь. Он-то приказал Тамару за ее идейную вредность водворить в шизо [4] без вывода. Да что толку? В одну дверь ввели, в другую вывели: что ли, у Гришки друзей там нету? Вся комендатура у него в кирюхах… А начальники, они такие: скомандуют с верхотуры и ждут, что внизу все само собою по их команде образуется. А оно не совсем по-ихнему выходит, часто и наоборот, с перекосом. Да и то сказать: кабы все по-ихнему делалось, давно бы все передохли, как мухи…
3
ОЛП — отдельный лагерный пункт.
4
Шизо — штрафной изолятор.
Короче, Гришка ходит к ней по-прежнему. А пропуск он от Кремнёва получил исключительно из производственных соображений, как незаменимый придурок. Если и сегодня ушел — труба. Сидеть Леньке целую ночь в первой.
А стены все плачут и плачут. Надышал Ленька в тесной камере, а тепла нету. По всему сугибу у потолка сизой дробью висят капли.
Кондей-сат, в бога мать!
3
Скажет ли Ванька-Гамлет нарядчику? Не побоится лишнюю оплеуху схватить?
Скажет, лишь бы Гришка не умотал к Тамаре. Вообще-то Иван смелый контрик, ни черта не страшится! Он и в лагерь-то прибыл, можно сказать, по собственному желанию. Из панской Польши. Не жилось ему там… Да и чего с такого дурака спросить: студентом был! Сам — из белорусов, начитался подпольных газеток про свободу, равенство и прочее, наверное, и кинуху про цирк видел, ну и рванул через границу к нам, на родину всех трудящихся! А того не сообразили политические мозги, что у нас граница — на замке. Явился на заставу: «Здравствуйте, я ваша тетя!» — «Очень приятно, — говорят. — Как имя-фамилия? Чем занимались до 17-го года?» А у него фамилия, как назло, — религиозная: Иван Богдан! Ни в какие рамки не лезет.
Хотели ему сгоряча 58-6 приляпать, как шпиону. Потом видят — улик никаких, и парень как стеклышко, со свежими убеждениями насчет диктатуры пролетариата. Ну, вломили через Особое совещание формулировку «ПШ» (подозрение в шпионаже), и дело с концом. Пять лет. Ну, пять лет он, правда, в прошлом году кончил, так ему дали расписаться, что до особого распоряжения (и в связи с военными действиями) должен еще посидеть.
Закоренелый политик. Все лагерные анекдоты собирает в башку и стихи сам складывает. На гитаре здорово поет, за это и ворье уважает его, не трогает…
Лежит себе по обыкновению на нарах, согнув ногу, и нянчит на впалом животе гитару. Тихонько бормочет с белорусским акцентом. Один раз лежал-лежал, потом вскочил да как заорет: «Я правду вам порасскажу такую, что хлеще всякой лжи!» Люди к нему: «Ты что? Свихнулся?» «Это из «Гамлета», — говорит… С тех пор и прилипла к нему эта непонятная кличка: Ванька-Гамлет.
Когда поет под гитару — ворье к нему всей кодлой. Он и к старому «Гоп со смыком» новые коленца придумал, и к «Александровскому централу». И песню «Звон поверх и шум лагерей…» сочинил. И все у него складно получается:
Эх, Москва, любимая Москва! О тебе все думы и слова! Ты мой умысел раскрыла, Длинным сроком наградила И послала в лес Пилить дрова!..А то еще начал складывать в стихах письмо товарищу Сталину. Но это он только Леньке шептал, об этом нечего пока. А то быстро наколют, как жука на булавку…
Здорово, сволочь, кумекает по этой части. Пожалуй, не меньше Леньки разбирается. Только в последнее время перестал белорус песни сочинять: заболел. Короче, доходягой стал. Болезнь такая, пеллагрой ее зовут знакомые доктора-«фашисты» с лесоповала. Ни с того ни с сего начинается у человека понос, льет, как из худой бочки, а человек на глазах тает. Ванюха тоже стал зеленый, вроде как со старой иконки. Теперь уж лепила [5] Дворкин и в списки его взял, в зоне сидит.
5
Лепила — врач, лекарь.
За окном снова захрустело, Ленька поднял голову.
— Ну, как производственные успехи? — Голос из-за окна.
— Загибаюсь помалу, — признался Ленька. Перед Иваном нечего выкобениваться, свой человек.
— Нету Гришки. Вызвали его в Поселок, генеральную поверку вроде готовят. Дневальный сказал…
— А-а… — протянул Ленька, съеживаясь в холодном бушлате. Какая там на хрен генповерка!.. Это у Гришки всякий раз отмазка перед начальником. К Тамаре рванул.
— Может, Драшпулю сказать? — спросил Гамлет.
— Не. Он на меня окрысился с утра. За довесок! — уныло возразил Ленька.
Снова захрустели кордовые «ЧТЗ» по снегу, отдаляясь. Потом все стихло. А Ленька всерьез загрустил.
И чего он сболтнул давеча насчет довеска? Намекал на дневального из комендантской, а вышло — обидел Драшпуля. А зачем Драшпулю довески схватывать, когда вся каша на кухне в его распоряжении?
Теперь не жди пощады! Слово — оно не воробей…
Да, а ночку в первой, видать, придется пухнуть. Холодильник! Хоть бы косяк этот в окне кто заткнул… Конечно, хорошо через него сообщаться с волей, да что толку? Воля — это кусок земли, огороженный зоной и колючей проволокой. Там — тюрьма, а в кондее — перетюрь-тюрьма…