БЕЗ ПРОТИВОРЕЧИЙ

Рэнд Айн

Реардэн откинулся на подушку и замер, закрыв глаза. Когда он отдыхал, его лицо казалось очень молодым. Увидев его лицо лишенным неизменного напряжения, Дэгни вдруг поняла, насколько он был несчастен и как тяжело было гнетущее бремя, которое он носил в себе. Но теперь это все в прошлом, думала она, теперь этому пришел конец.

Не глядя на нее, Реардэн встал с кровати. Его лицо вновь стало непроницаемым. Он подобрал валявшуюся на полу одежду и, стоя посреди комнаты вполоборота к ней, начал одеваться. Он вел себя не так, словно ее не было в комнате, а так, словно ее присутствие не имело значения. Он застегивал пуговицы рубашки и затягивал ремень брюк быстрыми и точными движениями человека, выполняющего привычный ритуал.

Дэгни, откинув голову на подушку, с удовольствием наблюдала за ним. Ей нравились его серые брюки и рубашка. Опытный машинист с линии Джона Галта, думала Дэгни, весь в полосках солнечного света и тени – как заключенный за решеткой. Но эти полоски не были тюремной решеткой, это были трещины на стене

его неуязвимости, разрушенной ею, напоминание о том, что их ожидает за окнами этого дома. Она подумала об обратном пути по новой дороге, на первом поезде, вышедшем с узловой станции Вайет, о возвращении в свой кабинет в здании «Таггарт трансконтинентал» и обо всем, что ждало ее впереди. Но она была вправе повременить, ей не хотелось сейчас думать об этом. Дэгни думала о его первом поцелуе – ничто не мешало ей остановить то мгновение, когда все остальное не представляло для нее никакого интереса. Она с вызовом улыбнулась, глядя сквозь жалюзи на полоски неба.

Реардэн стоял у кровати, уже одетый, и смотрел на нее.

– Я должен тебе кое-что сказать. Я хочу, чтобы ты знала это.

Он произнес эти слова отчетливо, ровным голосом. Дэгни послушно подняла на него глаза.

– Я презираю тебя. Но это ничто по сравнению с презрением, которое я испытываю к себе. Я не люблю тебя. Я никогда никого не любил. Но я хотел тебя с нашей первой встречи. Хотел, как хотят проститутку, по той же причине и с той же целью. Два года я проклинал себя, считая, что ты выше подобного желания. Но ты такое же животное, как я. То, что я открыл это для себя, должно вызывать у меня отвращение. Но я его не чувствую. Еще вчера я убил бы любого, кто сказал бы мне, что ты примешь то, что сделал с тобой я. Сегодня я отдал бы жизнь, лишь бы ты не стала другой, лишь бы оставалась той самкой, какая ты на самом деле. Все величие, которое я вижу в тебе, – я не променял бы его на твой бесстыдный талант к животному наслаждению. Ты и я – мы были великими людьми, мы гордились своей силой и мужеством, не так ли? Вот все, что осталось от нас, и я не хочу никакого лицемерия и самообмана.

Реардэн говорил медленно, словно стегал себя словами. В его начисто лишенном эмоций голосе звучало лишь безжизненное усилие. Он произносил слова не как человек, который хочет говорить, а как человек, который обязан сказать из чувства долга, хотя это причиняет ему мучительные страдания.

– Я всегда гордился тем, что мне никто не нужен. Теперь мне нужна ты. Я гордился тем, что всегда поступал в соответствии со своими убеждениями. Я поддался желанию, которое презираю. Это желание унижает мой разум, мою волю, мою силу, все мое естество и ставит их в унизительную зависимость от тебя – даже не от Дэгни Таггарт, которой я восхищался, а от твоего тела, твоих рук, твоих губ и нескольких секунд твоих содроганий. Я никогда не нарушал своего слова. Вчера я нарушил клятву всей своей жизни. Я ни разу в жизни не совершил ничего, что следовало бы скрывать. Теперь мне придется лгать, изворачиваться, притворяться. Чего бы я ни захотел раньше, я мог громко заявить об этом и на глазах у всего мира добиваться своего. Сейчас моим единственным желанием стало то, о чем даже я сам не могу думать без отвращения. Но это единственное, чего я хочу. Ты будешь принадлежать мне, ради этого я готов бросить все, что у меня есть, – мои заводы, мой металл, достижения всей моей жизни. Я хочу владеть тобой, отдав за это нечто большее, чем жизнь, – отдав мое самоуважение, и я хочу, чтобы ты знала это. Я хочу называть вещи своими именами. Я не хочу никакого притворства насчет любви, верности или уважения, не хочу ни крупицы чести и благородства, которой мы могли бы оправдаться. Я никогда не просил пощады. Я сам выбрал этот путь, и я возьму на себя все его последствия, включая полное осознание своего выбора. Это падение – я признаю и воспринимаю все как есть, но нет таких вершин добродетели, которыми бы я не пожертвовал ради этого. Теперь, если хочешь, можешь влепить мне пощечину. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поступила именно так.

Дэгни слушала, сидя на кровати и прикрываясь одеялом, которое прижимала к горлу. Сначала он заметил, как ее глаза затуманились от изумления. Затем ему показалось, что она слушает с большим вниманием, но видит не только его лицо, хотя и смотрит ему прямо в глаза. Она словно пристально изучала что-то ставшее для нее откровением, что-то, с чем она никогда раньше не сталкивалась. У него было такое ощущение, словно от его лица тянется луч света, потому что он видел его отражение в ее глазах, смотревших на него. Реардэн заметил, как потрясение, а потом и удивление исчезли с ее лица, уступив место какому-то необыкновенному спокойствию. Когда он замолчал, Дэгни рассмеялась.

Его поразило, что в ее смехе не слышалось гнева. Она смеялась легко и непринужденно, с радостью и облегчением – не как человек, нашедший решение проблемы, а как человек, который вдруг обнаружил, что проблемы и не существовало.

Дэгни намеренно размашистым движением сбросила с себя одеяло и встала с кровати. Она увидела свою одежду, лежавшую на полу, и ногой отбросила ее в сторону. Она, обнаженная, стояла перед ним и смотрела ему в лицо.

– И я хочу тебя, Хэнк. Я еще больше животное, чем ты думаешь. Я хотела тебя с той самой минуты, как впервые увидела, и стыжусь только того, что не знала этого.

Я не знала, почему целых два года самыми яркими минутами в моей жизни были те, когда я сидела у тебя в кабинете, где могла поднять голову и посмотреть на тебя. Я не знала природы того, что чувствовала в твоем присутствии, не понимала причины этого чувства. Теперь я это знаю. Это все, чего я хочу, Хэнк. Я хочу, чтобы ты был в моей постели, – все остальное время ты от меня свободен. Тебе не придется притворяться, не думай обо мне, ничего ко мне не чувствуй – мне не нужен твой разум, твоя воля, твоя душа, лишь бы ты приходил ко мне, чтобы удовлетворить самое низменное из всех своих желаний. Я – животное, жаждущее того самого животного наслаждения, которое ты так презираешь, и я хочу получать его от тебя. Ты говоришь, что пожертвовал бы высочайшей добродетелью ради этой низменной страсти, мне же… мне нечем жертвовать. Я настолько низка, что променяла бы всю красоту мира на то, чтобы увидеть тебя стоящим в кабине локомотива. И глядя на тебя, я не могу оставаться равнодушной. Ты не должен бояться, что попадешь в зависимость от меня. Это я теперь буду зависеть от малейшего твоего каприза. Я буду твоей всегда, когда ты захочешь, в любое время, в любом месте, на любых условиях. Ты назвал это бесстыдным талантом животного наслаждения? Благодаря ему ты владеешь мной безраздельнее, чем любой другой собственностью, которая тебе принадлежит. Ты можешь в любой момент отказаться от меня. Я не боюсь признаться в этом, потому что мне нечего защищать от тебя и нечего таить. Ты видишь в случившемся угрозу всему, чего достиг, я о себе этого сказать не могу. Я буду сидеть за столом, работать, а когда все вокруг станет невыносимым, буду думать о том, что в награду проведу ночь с тобой. Ты называешь это развратом? Я намного развратней тебя: для тебя это грех, для меня гордость. Я горжусь этим больше, чем тем, что когда-либо сделала в своей жизни, даже больше, чем строительством линии. Если у меня спросят, чем я больше всего горжусь, я скажу: «Я спала с Хэнком Реардэном. Я это заслужила».

Он опрокинул ее на кровать, и их тела слились, словно два звука, встретившихся в пространстве комнаты, – его сдавленный стон и ее смех.

Дождь невидимой пеленой висел в уличной мгле, но в свете фонаря на перекрестке он спадал на землю сверкающей бахромой абажура. Порывшись в карманах, Джеймс Таггарт обнаружил, что потерял носовой платок. Он шел, злобно ругаясь вполголоса, словно потерянный платок, дождь и его простуда были частью заговора против него.

Мостовые были покрыты жидкой кашицей грязи. Она чавкала под подошвами, а от холодного ветерка, то и дело задувавшего за воротник, по телу пробегала дрожь. Таггарт бесцельно брел по городу, сам не зная куда.

Выйдя из своего кабинета после заседания совета директоров, Таггарт вдруг понял, что на сегодня все дела закончены и его ожидает длинный вечер, который ему предстоит провести в одиночестве. Газеты вовсю кричали о триумфе линии Джона Галта, как вчера об этом всю ночь кричали по радио. Имя «Таггарт трансконтинентал», как и железнодорожные линии этой компании, протянулось в заголовках газет через всю страну, и он улыбался в ответ на поздравления. Он улыбался, сидя во главе длинного стола на заседании совета, когда директора говорили о стремительном взлете курса акций «Таггарт трансконтинентал» на фондовой бирже, когда они осторожно просили его показать им – так, на всякий случай – соглашение, которое он подписал с Дэгни, и, комментируя его, говорили, что все в порядке, что Дэгни несомненно придется возвратить новую линию «Таггарт трансконтинентал», рассуждали об ожидающем их блестящем будущем и о глубочайшей признательности, которую компания обязана выразить Джеймсу Таггарту.

Сидя на совете, он хотел, чтобы совещание поскорее закончилось и можно было уйти. Выйдя на улицу, он вдруг понял, что у него не хватает духу отправиться сейчас домой. Он не хотел быть один, во всяком случае последующие несколько часов, но зайти было не к кому. Он никого не хотел видеть. Он все еще видел глаза директоров, говоривших о его заслугах: мутновато-хитрые, коварные взгляды, в которых сквозило презрение к нему и, что еще ужаснее, к самим себе.

Он шел, опустив голову, капли дождя изредка падали ему на шею. Всякий раз, проходя мимо газетных киосков, он отворачивался. Газеты словно выкрикивали имя Джон Галт, и еще одно, которое он не хотел слышать: Рагнар Даннешильд. Прошлой ночью он захватил корабль со станками, направлявшимися в дар бедствующей Народной Республике Норвегия. Происшествие как-то очень по личному взволновало и встревожило его. Это чувство было сродни тому, что он испытывал по отношению к линии Джона Галта.

Это все из-за того, что я простудился, думал Таггарт; если бы не простуда, я бы не чувствовал себя так паскудно; когда человек болен, не стоит надеяться, что он будет в наилучшей форме; что я мог поделать; чего они ожидали от меня сегодня? Что я буду петь и плясать? Таггарт сердито швырял эти вопросы в воображаемых судей своего дурного настроения. Он опять порылся в карманах в поисках носового платка, выругался и решил зайти куда-нибудь и купить пачку разовых бумажных платков.

Через площадь некогда оживленного квартала он увидел свет в окнах маленького магазинчика, в это позднее время все еще открытого в надежде на покупателей. Еще один скоро вылетит в трубу, подумал он, переходя площадь; эта мысль доставила ему удовольствие.