Без возврата (Негерой нашего времени)

Бабаян Сергей Геннадьевич

— Выпьем за нашу победу в этом году!!!

Андрей Иванович вмах опрокинул рюмку… сразу навалилась усталость; он сел, опустив глаза. “Господи, что я делаю? Как дурак, как мальчишка…” Наступила тягостная тишина. “Покупай и живи без проблем!” — тонко закричал телевизор.

— Да не обращайте вы на него внимания, — раздался спокойный неприязненный голос Ларисы. — У него неприятности на работе, вот он и сходит с ума… — и вдруг сорвалась: — Да если даже тебя и выгонят — что ты там получаешь?!

Андрей Иванович медленно выпрямился. От его стыда и раскаяния не осталось и следа. Он подозревал, что отношение Ларисы к его работе переменилось, —

догадывался по ее поведению: в отличие от прежних времен, ей ничего не стоило войти к нему в комнату с каким-нибудь праздным вопросом, когда он занимался; в его отсутствие пустить Настю играть на компьютере (и Настя однажды стерла несколько страниц из его статьи); и даже — как это случилось неделю назад, был скандал, — рыться у него на столе, разыскивая Настины фотографии — показать сослуживице, и жестоко перепутать его бумаги! Он знал, что Лариса переменилась… или в душе она всегда была такой?! — но никак не ожидал, что она скажет подобное при Евдокимовых.

— Я, душа моя, ученый, а не спекулянт и не ростовщик, — казал он дрожащим от злого напряжения голосом — почти ненавидя Ларису, желая оскорбить, унизить ее. “Ростовщик” он сказал специально для Евдокимовых: чем, в сущности, банк отличается от старухи-процентщицы? — Спиноза шлифовал стекла, чтобы прокормиться…

— Но ты не шлифуешь стекла, — запальчиво перебила Лариса. — Вы пальцем не желаете пошевелить, только кричите: ах какие мы несчастные, нам мало платят!

— Ну не надо, не надо, — ласково-огорченно сказал Евдокимов.

Андрей Иванович задохнулся от обиды и гнева.

— Несчастные не мы, а эта страна дураков, где торгаш ценится дороже ученого! Прохвостов сеять не надо, они сами родятся: вон, капитализму еще десяти лет нет, а чубайсы и березовские уже с миллионами. Этого… добра предостаточно, но в мире сейчас всё определяет наука, технологии, — а ученого надо вырастить!

— Мы все привыкли, что о нас должно заботиться государство, — чужими словами сказала Евдокимова. — А человек должен отвечать за себя сам. Надо приспосабливаться.

— И вскользь мне бросила змея, — с чувством прочел Андрей Иванович, —

… у каждого судьба своя. Но я-то знал, что так нельзя — жить, извиваясь и скользя.

— Господи, как я устала, — тихо сказала Лариса.

— Ну вот, я уже и змея!

— Я не про тебя говорю, — хмуро сказал Андрей Иванович, хотя говорил он, конечно, в том числе и о Евдокимовой. — Я просто не понимаю этой… радостной мины при всенародной чуме.

— Да какая всенародная чума? А раньше что, лучше было? Все были равные и все были нищие. Сейчас хоть каждый… ну, я не беру там пенсионеров, — может хорошо зарабатывать.

— Каждый?!

— Каждый! — воскликнула Евдокимова даже с необычной для нее недоброй горячностью — и густо залилась краской поверх своего пылающего румянца. Евдокимов что-то умиротворительно зашипел. — Сейчас каждый может пойти и открыть свою фирму.

— Ну да, а на следующий день к нему придут бандиты. На бандитов работать? Не стыдно?

— Ну при чем тут это, Андрей! Я же не говорю, что всё хорошо! Но работать и зарабатывать можно… а если человек не хочет работать, значит, сам виноват.

— Мы еще попутно разрешили вопрос о свободе воли, — ядовито сказал Андрей Иванович и даже оскалил зубы в усмешке. — Августин, Кант, Гегель, Шопенгауэр, Ницше, Энгельс… — Андрей Иванович

сыпал философами почти наугад, потому что с мнениями классиков был знаком большей частью по справочной литературе и в значительной мере довольствовался собственными умозаключениями; впрочем, он был уверен, что Евдокимовы в этом ни уха ни рыла не смыслят и даже не знают, что такое “свобода воли”, — …Гуссерль, Кьер… кегор, — столетиями ломают друг о друга копья и перья, а тут раз! — и готово.

— Какая еще свобода воли? — недоуменно-недовольно спросила Евдокимова. Евдокимов сидел со слабой терпеливой улыбкой на губах.

— Вот я беру бокал, — Андрей Иванович торжественно протянул руку и взял бокал. — По своей ли, полностью независимой от окружающего меня мира воле я взял бокал? Или в окружающем меня мире произошли какие-то изменения, подействовавшие на меня, на материю моего мозга, который, в свою очередь, с необходимостью побудил мою руку поднять бокал? По своей ли собственной воле человек ленив и дурен, свободен ли он в выборе между добром и злом? Или он ленится и подличает по своей природе, своему строению, своей генетике и воспитанию… но воспитанию опять же только в той мере, в какой генетика позволит его воспитать? Вот человек украл — а мог ли он не украсть? Штангист не может поднять штангу весом в триста килограммов — нет сил у тела; а может быть, вор не может не украсть — либо у него вообще нет свободы воли и мир полностью управляет его… определенным образом устроенным мозгом, его волей, либо какая-то свобода есть, но его мозг по своему строению слаб и не может противиться искушению. Если человек состоит только из клеток, то как он может быть ответственен за строение этих клеток? А если мы допустим существование души и Бога, то там вообще сам черт голову сломит… Но вы, оказывается, всё уже выяснили: сам виноват!

— Философия, — неожиданно грустно сказал Евдокимов.

— Глупости это всё, — с сердцем сказала Евдокимова. — И правильно, что твой Спиноза шлифовал стекла. За такие рассуждения еще и деньги платить? Работать надо, а не рассуждать. Каждый человек сам хозяин своей судьбы.

Это “надо работать” — она работает, он не работает! — совершенно сокрушило Андрея Ивановича… ударило его тем больнее, что в этих словах была доля — и немалая — истины: в последнее время на душе у него было так тяжко, что работать в полную силу — самозабвенно, отрешенно от мира, переселившись на время работы в иной, недоступный этому мир — он просто не мог: у его разума не было сил вырваться из внешнего мира. Одиночество не спасало, в институте же целые дни уходили на бесплодные разговоры… Да, он не работает. И впереди сокращение…

— Да какой же хозяин своей судьбы, — тихо сказал он, как будто даже упиваясь сладкой мукой последнего, непоправимого унижения. — Вы родились сильными и умными, а я глупым и слабым. В чем я виноват?… — Андрей Иванович не выдержал и встал. Ему было так плохо — тоскливо, тревожно, что казалось — задержись он на миг, и произойдет что-то страшное. — Я пойду, извините… я что-то…

И вышел вон.

VIII

Юркнув в тенистый — спасительный — полумрак своей комнаты, он осторожно, стараясь не щелкнуть катком замка, притворил за собою дверь. Как бы он хотел ее запереть! — но это было бы совсем уже неприлично. Проклятые приличия, отравляющие, убивающие жизнь! Человеку мучительно даже видеть чужое лицо, а он должен сидеть и вести разговоры с гостями… Покоя дайте, покоя!