Безбилетный пассажир
Шрифт:
— Сергей Александрович, — сказал директор фильма Герман Гвенитадзе (по кличке Мимино — отсюда и название фильма), — лучше всего сюртуки шьют в Риге.
— Ну, пусть с меня снимут мерки, и закажите сюртук в Риге. И к этому вопросу больше не возвращаемся.
— Сделаем, — сказал Мимино.
А потом начались съемки. А во время съемок режиссер — как боксер на ринге: только и ждешь удара, — то актер в последний момент отказался сниматься, то у омнибуса колеса не крутятся, то камера сломалась, то осветительные леса в павильоне обрушились — хорошо еще, что во время обеденного перерыва и никто не
— А сюртук для Закариадзе мы заказали?
Мимино ударил себя по лбу:
— Забыл!
А художник Мамочка сказал:
— Мамочка, ты не переживай. — (Мамочкой его прозвали, потому что он всех называл мамочками.) — Это не страшно. Я в оперном театре такую визитку подберу, что Серго и не заметит, что это не из Риги!
Я позвонил Закариадзе:
— Сергей Александрович, приходите сюртук примеривать! Тризну снимаем.
— Как? — закричал Закариадзе. — У меня же записано — «тризна» в сентябре!
— Почему в сентябре? — удивился я. — По плану в августе. Вы, наверное, неправильно записали.
Закариадзе приехал мрачный. Костюмер подал ему сюртук, который достал Мамочка.
— Из оперного театра взяли? — сразу спросил Закариадзе.
— Извините, Сергей Александрович, так получилось. Но это хороший.
— Какой хороший! — И он специально надел сюртук так, чтобы один рукав был короче другого. — Это хороший??!
Костюмер быстро подал ему другой сюртук, который самолетом доставили с «Мосфильма». Но Закариадзе даже примерять его не стал, отвернулся и стоит. Шея у него побагровела. Я подошел к нему:
— Сергей Александрович, извините, мы с сюртуком что-нибудь придумаем…
Закариадзе повернулся — у него в глазах слезы:
— Ты к этому своему Бенжамену все время подходишь, каждый волосок на его голове поправляешь, а ко мне ни разу не подошел!
— Но я стесняюсь.
— Ничего ты не стесняешься! Просто тебе на меня и на моего героя наплевать! Все, кончено! Я у вас больше не снимаюсь!
Развернулся и ушел.
И что делать? Картину теперь закрывать?
— Я знаю, что делать, — сказал Мимино. — Давайте все съедим, пока не испортилось.
Для съемок «тризны» он купил на базаре двух жареных поросят, сыр, помидоры, горячий хлеб — словом, все что положено.
И все, кто был в павильоне — и актеры, и осветители, и механики, и дежурные — сели за стол. Кто-то сбегал за вином, и через час уже грузины пели. А я не пил, — весь фильм соблюдал диету. И не пел. Я занудно ругал Мимино: обещал же сюртук, говорил «будет сделано».
— Будет костюм, — успокаивал меня Мимино. — Я в Тбилиси закажу такой, какого и в Риге не сошьют. А Закариадзе никуда не денется.
И мы стали снимать другие сцены и периодически звонить Закариадзе в театр и домой. Закариадзе к телефону не подходит.
— Не волнуйся, — говорил Мимино. — Через две недели он сам позвонит.
И действительно, Закариадзе позвонил сам. И приехал. Бледный, худой. Когда стали мерить на него визитку, сшитую на заказ у лучшего тбилисского портного, оказалось, что сюртук болтается на нем, как на вешалке…
Не в сюртуке было дело.
Леван в сцене тризны болен, жить ему осталось всего несколько дней, и он при жизни устраивает себе поминки, зовет друзей… И Закариадзе был не готов сниматься в этой сцене. Потом мне его жена рассказала, что все эти две недели он ничего не ел, хотя продолжал играть на сцене, заниматься театром, летал по делам в Москву… Наш фильм для него не был самым главным, но он — актер. И к съемкам он похудел на семнадцать килограммов.
Сыграл Закариадзе гениально. Об этой сцене много писали, особенно запомнился крупный план — Закариадзе у окна, когда он трясущейся рукой стряхивает слезу, и его уход в черную дверь.
Между прочим. Когда это снимали и я увидел, как белеют в черном проеме воротничок Левана и седые волосы, я сказал Вадиму:
— Чересчур красиво. Пусть он просто закрывает за собой дверь.
Кадр смотрелся как явная режиссерская находка, а я режиссерских находок не люблю: зритель должен сопереживать героям и не замечать, каким способом режиссер добивается этого сопереживания.
Вадим вздохнул и сказал:
— Пусть закрывает.
И мы сняли второй дубль, как я предложил.
И сначала я поставил в фильм этот второй дубль. Но когда записали и подложили песню, я понял, что был не прав, и вернул черный проем. Это была никакая не режиссерская находка, это просто уход Туда.
Роль Софико, сестры Бенжамена, написана для Софико Чиаурели и с Софико Чиаурели. То есть сестре Бенжамена я дал характер своей сестрицы. Она и сыграла так, как я себе это представлял, — по-моему, за всю картину я не сделал ей ни одного замечания или предложения. Единственное, что я запомнил: Софико привозила на съемки семечки и мало того, что сама их грызла, еще и угощала всех. А грызть семечки на съемочной площадке у киношников считается плохой приметой. Я и уговаривал ее по-хорошему, и ругал, и грозил — ничего не получалось. Софико всегда приезжала с семечками. Говорила:
— Я без них не могу.
И даже если съемка начиналась в пять утра, Софико все равно умудрялась приобрести семечки — она знала адрес продавщицы и ночью заезжала к ней домой.
Я понял, что бороться с ней бесполезно, и плюнул. А к концу съемок так привык, что сам стал грызть эти семечки.
Роль русского солдата была написана на Леонова, но я забыл его об этом предупредить. И оказалось, что Леонов, как и Петров, работать со мной не сможет: он снимался у Таланкина в фильме «Чайковский». И на роль солдата я пригласил Сергея Бондарчука. (Не удивляйтесь. Я знал, что Бондарчук может быть и смешным, и трогательным.) Бондарчук согласился, ему было интересно — он никогда не снимался в эпизодической роли. И он предложил:
— Только давай работать по-западному. Заранее заключаем контракт, оговариваем сроки. И предусматриваем санкции в случае нарушения договора каждой из сторон.
(К тому времени Бондарчук уже снялся в Италии у режиссера Росселини.)
Я согласился. И мы подписали контракт. А когда начали снимать в Тбилиси — от Бондарчука вдруг приходит телеграмма (опять телеграмма): «Гия, эта роль не для меня. Я испорчу тебе весь фильм». (Потом он мне объяснил, что подумал и испугался: роль солдата не укладывалась в его амплуа.)