Безбожный переулок
Шрифт:
Июль. Италия. Ферма. Солнце. Толстой. Набоков. Белль.
Вы бы видели, друзья, какая у меня уродилась капуста.
Хохлы выпили по полному стакану. И еще по одному. Вкусно. Не голодные? Нет. Из последних сил – вежливо. Достоинство нищих. Огарев сходил в дом еще раз и принес им по ломтю пресного хлеба и круг перченой оранжевой кабаньей колбасы. Оливковое масло, зеленое. Пахнет травой. Горячие,
Спасибо, хозяин.
Я не хозяин. Я здесь просто работаю.
Отвернулся, чтобы не видеть, как они приуныли. Даже жевать перестали. Работяги, небритые, неудачливые, уже, к сожалению, немолодые. Блудные православные души в католической легкой стране. Не повезло. Шли бы вы в протестанты, парни. Не пришлось бы искать работу. Она бы сроду от вас не ушла, так и вертелась бы рядом, словно собака, мечтающая о подачке. Да, не повезло. Даже не вам. Предкам вашим, что ушли когда-то из этих благословенных краев. Неудачники они были. Наши предки.
Огарев закурил, прищурился, поискал глазами – слава богу, вот. Маля стояла на крепостной стене и смеялась. Ветер то дергал ее за желтое платье, то пытался поцеловать сзади в шею, раздув тугие кудряшки. Она поежилась – щекотно – и помахала Огареву рукой. Эй! Ты меня видишь? Вижу. Конечно, вижу. Осторожно, а то упадешь. Казненный пятьсот лет назад мальчишка мелькнул у нее за спиной, подтолкнул легонько – словно хотел спихнуть вниз, и Огарев едва удержался, чтобы не пригрозить ему укоризненно пальцем. Бестолочь. Ну кто так играет, а? Она же испугается. Нет, не испугалась – снова засмеялась, отпихнула мальчишку локтем и показала Огареву издали, что – видишь, держусь крепко, не волнуйся. Не упаду. Ветер еще раз дернул ее за подол, перекинул на лицо кудрявые волосы, совсем медные теперь. От тосканского света. От слез. Пропасть под ее ногами лежала, раскинув громадные руки, нестрашная, полная птичьего гомона и вечерних, человеческих, радостных голосов. Даже отсюда Огарев видел красный лак на Малиных маленьких босых пальцах. На мизинце уже облупился немножко. Ей всегда нравился красный. Без малейшей примеси синего или золотого. Даже не красный – алый. Радостный цвет.
Из крепостных ворот вынырнул «ламборгини», похожий на очень красивый, но безжалостно расплющенный трактор. Как раз такого же радостного цвета, как и Малин лак. Вильнул пару раз по дороге, помнившей не только древних римлян, но и этрусков. Курчавые синие бороды, смешливые женщины в янтарных бусах, откровенно греческие, плутовские рожи на расколотых вазах. Прежде, еще до них – вилланова культура, еще раньше – террамары. Второе тысячелетие до нашей эры. Погребальные урны. Крикливые торговцы. Отменные бронзовые ножи. Ласковые быки, бредущие краем неба. Протоиталики. Пралюди. Тоже смеялись, плакали, ревновали. Целовали своих девчонок. Оплакивали драгоценный прах. Прислушивались к темноте, в которой еле слышно дышали дети. Самый младший чуть-чуть храпит – аденоиды, конечно. Слава богу, всего лишь вторая степень. Оперировать? Нет. Ну конечно нет. Какой идиот вам это сказал?
Оседлавший «ламборгини» Мауро, прямой наследник этого вечного мира, выкрутил хищный руль на дороге, которую не было смысла менять, потому что она всегда вела прямо в рай. Бутылка вина булькала на заднем сиденье, в бумажном пакете мирно толкали друг друга боками толстая мортаделла и круг пекорино. Всего три месяца от роду. Соль, каменный пресс, овечье молоко. Бум. Заднее колесо поймало камешек, «ламборгини» опасно вильнул, чирканув бортом готовно подставившую ладони пропасть.
Хохлы переглянулись. Ну надо же, сказал один из них нараспев по-русски. Купить себе такую машину – и не купить хорошо ездить.
Огарев засмеялся.
Киев, брусчатый спуск к Бессарабскому рынку, малосольные огурцы в мокром целлофановом пакете, Маля, сентябрь, украденный выходной.
Хохлы переглянулись еще раз.
Так ты русский, что ли? – спросил тот, что повыше, недоверчиво.
Огарев посмотрел на городскую стену. Замок Орсини был на месте, но Маля исчезла. Побежала, наверно, с этим шалопаем – подглядывать за туристами. Давно пора надрать ему уши, засранцу. А ей сказать, чтобы не возвращалась одна в темноте. Не давай другим мужчинам прикасаться к тебе. Не разговаривай с чужими.
Нет. Не русский, ответил он хохлам и только теперь вдруг понял – как совершенно, абсолютно счастлив.
Уже нет. Теперь – просто человек.