Шрифт:
Я называю это Бездной. Она была бы чёрная, если бы у неё был цвет. Она была бы наглухо беззвучная, если представить, что тишину нельзя слышать. Она не пустая, потому что пустота – это уже что-то, а там нет ничего. Это даже не вакуум. Потому что вакуум – это пространство, хоть и без наполнения. А там нет пространства. Там нет начала и конца. Нет размера, запаха, движения и неподвижности. Нет скорости. Нет расстояния. Нет времени. Можно было бы сказать, что это абсолютное отсутствие всего в своей самой чистой форме. Но нет. Даже отсутствия там нет. Там
Кто-то постучал в окно. Ирма вздрогнула и замерла. Спина прямая, будто там вместо позвоночника – негнущийся металлический каркас. Через несколько секунд она вспомнила, что нужно дышать и сделала судорожный вдох, затем медленно выдохнула через сложенные в трубочку губы. Ей казалось, что она вся превратилась в слух. Она слушала даже спиной. Особенно – спиной. Затылком, лопатками, поясницей. Потому что окно было сзади. Тишина. Можно было бы сказать – полная тишина, если бы не кряхтение печатающего принтера в коридоре, на который она сама недавно отправила двухсотстраничный документ. Коллеги – как и полагается – разошлись по домам в шесть или в начале седьмого. А Ирма – как водится – засиделась до поздна. Надо было успеть подготовиться к завтрашней встрече. Подписание договора. Нельзя, чтобы сделка сорвалась. Принтер замолк. В окно больше не стучали, но поворачиваться к нему Ирме категорически не хотелось. Слегка шевельнула пальцами рук. Кажется, оцепенение стало отпускать. Она попятилась на пару шагов назад, присела, выдвинула из-под стола уличные туфли, медленно выпрямилась, переобулась – движения плавные и беззвучные, чтобы не пропустить ни единого постороннего шороха. Тишина. Сумочку на плечо – и к выходу, пока не отключили лифты. Их всегда отключают примерно в это время, потому что в офисах уже почти никого не остаётся. Не хочется спускаться одной в такой час, то замедляясь и прислушиваясь к гулкой тишине пустых лестничных пролётов, то срываясь на бег вниз по ступеням чёрного хода, едва освещённого мерцающими дежурными лампами. Весь путь в одиночку. Все сто двадцать три этажа.
Мы все живём, разглядывая Занавес, который прячет от нас Бездну. Иногда по нему порхают бабочки, иногда на нём цветут цветы. Порой наступает осень, и нам грустно. Бывает, что там показывают весёлые мультики. Или увлекательный фильм. Иногда про нас же самих. Да что там, очень часто мы сами придумываем то, что смотрим! И оттого вдруг начинаем верить в своё всемогущество. Или в то, что существует некая логика вещей, которую мы вот только что осознали и теперь восторженно пытаемся к ней всё подладить. Но логики нет. Её придумали люди. Нам нужна хотя бы иллюзия порядка, чтобы как-то защититься от хаоса, который мы называем жизнью. Так устроен наш мир. Так устроен наш мозг. Нам нужно раскладывать хаос по полочкам и пялиться на Занавес, чтобы не сойти с ума.
Всю ночь по коридору кто-то ходил. Всякий раз, когда Ирма слышала шаги, она вставала, включала свет и на цыпочках подкрадывалась ко входной двери. Стиснув пальцами ворот ночной рубашки, она осторожно придвигалась к глазку, всматривалась в искажённое линзой пространство и… никого не видела. Каждый раз коридор был кристально пуст. И, наконец, раз на шестой или восьмой её осенило. Это не она следит за ними! Это они наблюдают за ней! И, возможно, ждут, когда она, наконец, уснёт. Как же она раньше не догадалась?! Если включаешь в комнате свет, тем, кто за дверью, чётко видно, как темнеет глазок, когда к нему кто-то подходит. Не спать. Сегодня спать нельзя. И включать свет тоже.
Лучше всего – в детстве. Потому что тогда Занавес ещё не изношен. Он плотный, твёрдый, непрозрачный, непоколебимый, нерушимый и единственно существующий. Тогда и в голову не приходит, что это всего лишь ширма, иллюзия благополучия, бутафория, которая бережёт нас от взгляда в Бездну. Тогда кажется, что картинки на Занавесе, такие яркие и весёлые, – это всё, что существует на самом деле, неизменно и навсегда.
Сделка не состоялась. Ирма сидела, вцепившись в края стула, покачиваясь взад-вперёд и неприлично пялясь на безвкусный и несуразно дорогой Cartier, сжавший толстенький палец сорвавшегося с крючка клиента. “Как моток шпагата на ветчине,” – подумала Ирма и внезапно очень захотела есть. Глаза метнулись по глянцевой поверхности кофейного столика, на котором, заботливо разложенные по вазочкам, красовались имбирные пряники с логотипом фирмы и конфеты в обёртке с тем же рисунком. Изящные чашки тонкого фарфора – на каждом гладком бочке всё тот же логотип – позвякивали снова и снова, когда пять мини-ветчинок опускались на белое стекло столешницы, отбивая какой-то попсовый ритм.
– Ну, что ж, вы меня не убедили, – бывший потенциальный клиент хлопнул по столу всей ладонью, будто пришлёпнув Ирму, а изящные чашки звякнули прощальным аккордом.
– Это всё не подходит, – промямлила она.
– Что, простите?
– Вот это всё, – Ирма провела рукой над столом. – Сладости и кофе. Это не то, что нужно.
– Что вы имеете в виду? – клиент недоумённо уставился на Ирму.
– Мне нужна ветчина. С верёвкой от Картье. Такая вот… как ваша… только не мерзкая.
Ирма вылетела из переговорной, опрокинув стул и чуть не сбив с ног горничную с кофейником того же тонкого фарфора, что и чашки. Пробежав пару этажей вниз, она ворвалась в офисную кухню, не поприветствовав перекусывающих коллег. Из холодильника вырвалось прохладное облачко, когда Ирма резко дёрнула дверцу. Она схватила чей-то пластиковый контейнер с колбасной нарезкой и кусочками маасдама и принялась жадно заталкивать их себе в рот, размазывая по лицу соус, прихваченный с полки на дверце, и роняя куски ветчины и сыра на пол.
Конец ознакомительного фрагмента.