Безмятежные годы (сборник)
Шрифт:
Глава XXXIV Последний день. – Горе Ральфа. – Володины советы
Все готово, все уложено, завтра в путь.
Побывала я в последний раз в гимназии, со всеми распростилась и получила свои отметки – два «двенадцать» и четыре «одиннадцать», а за них от папы и мамочки должное вознаграждение. Денежки-то как раз кстати, небось, и в Швейцарии, и в Берлине найдется, что купить, а мы ведь в Берлине дня на три остановимся, чтобы отдохнуть и все хорошенько посмотреть.
В классе все страшно завидуют мне, что я за границу еду; некоторые девочки понадавали мне своих адресов, просили писать и присылать им cartes postales [80] .
Покончив все с гимназией, мы с мамусей стали делать прощальные визиты: были у Снежиных, у тети Лидуши, еще кое-где. Когда мы, уже распростившись, уходили от Снежиных и были в прихожей, Саша подошел и сунул мне что-то в руку.
– Только не показывай никому, – говорит.
Вышла на лестницу, смотрю: картинка. Венок из незабудок, в середине ангелочек, а с изнанки написано: «Муси на памить от любящего ее Саши». Чудак!
Все мы радостные, веселые, один только бедный мой Ральфик ходит мрачнее тучи. Как только начали корзины да чемоданы упаковывать, так он сразу и загрустил – чувствует бедный песик, что собираются уезжать.
Я вам говорю: он все, все решительно понимает. Бродит точно в воду опущенный и тихо так. Прежде же он ходить не умел, все бегал, так и носился по комнатам, а теперь если иногда и побежит, то медленно, трюх-трюх, такой мелкой рысцой, вот как усталые лошаденки бегают. А глаза его, если бы вы только видели его глаза! Грустные-грустные, и так-то он смотрит пристально, точно с упреком, иногда даже как-то неловко становится, видно, что его честная собачья душонка болит. Бедный, милый черномазик!
Он с тетей Лидушей на дачу поедет. Я знаю, что его там ласкать и беречь будут, но все-таки не свой дом. У нас же на квартире его оставить невозможно: во-первых, папа теперь тоже уедет, довезет нас до Берлина; и потом, вы знаете, папы ведь это не мамы, много ли они дома бывают? Значит, Ральфику пришлось бы все время с одной только Глашей сидеть, не особенно-то это приятно!
Володя теперь бесконечно весел, а потому мне житья нет, всякую минуту только и слышу:
– Знаешь что, Мурка?
Знаю, отлично знаю, что или дразнить будет, или ерунду какую-нибудь молоть, но все-таки не могу удержаться и спрашиваю:
– Что?
– Да я все о тебе думаю, беспокоюсь, как ты там в чужих странах будешь.
– Буду как буду, не хуже тебя.
– Одно помни, Мурка, как границу переедем, не испугайся, потому там сейчас же все немецкое начнется. Немцы поналезут со всех сторон, усатые, толстые. Ведь ты немцев никогда не видела: Амальхен твоя в счет не идет, а это все всамделишные немецкие немцы, красные, усищи, что у твоего таракана, и у каждого в одной руке Flasche Bier [81] , а в другой – длиннейшая-предлиннейшая колбаса. Ради Бога, не испугайся.
– Убирайся вон со своими глупостями.
– Хороши глупости… Ах да!.. Чуть не забыл самого-то главного. Не губи ты всех нас, как границу-то переедем. Уж ты как-нибудь постарайся – хоть немножко кончик носа обтяни. Он ведь у тебя откровенный, мысли все напоказ, как есть все, что думаешь, видно. А тут вдруг – не ровен час – глупость какую подумаешь или немцев в душе выбранишь… У себя на родине все одно что дома, не взыщут, а в Неметчине на этот счет не приведи Бог как строго! Там сейчас же kommt ein
Вот так-то все время и за границей он меня, бедненькую, допекать станет, потому грустить ему нечего будет, а когда он такой развеселый – Муся держись!
Спать зовут, утром рано вставать надо. Последняя ночь в России, завтра в этот час будем уже за границей.
Безмятежные годы
Глава I Старые друзья. – Новые впечатления
Наконец, наконец-то я снова увидела все эти веселые, дорогие мордашки, всякий милый памятный закоулочек! Шутка сказать: четыре года, целых четыре длинных-предлинных года прошло со дня моего отъезда отсюда. А между тем все время так и тянуло меня обратно, точно кусочек себя самой я здесь позабыла. Едва дождалась! А папа еще: «Погодите, вместе поедем, квартиру сперва устроим». Как бы не так! Небось, когда из Петербурга надо было уезжать, в пять дней нас встряхнули, а как обратно – «Подождите!» Нет, папусенька, уж это «ах оставьте!»
Еще в Луге нарядилась я в шляпу и жакетку, как ни убеждала меня мамочка, что рано. Знаю, что рано, в том-то вся и беда, потому-то и хочется обмануть себя, сократить время: когда одет, кажется, что вот-вот и подъезжаешь. А как стали мы приближаться к платформе, как вкатил поезд, громыхая, под темные станционные своды, сердце мое шибко-шибко забилось, и внутри точно радостно что-то запрыгало.
Сели на извозчика. Хотя в той части города улицы и малознакомые, но все равно, одно сознание, что это опять наше, петербургское, что каждая конка, карета, лавка будто немножко и мои: захочу – сяду и поеду, захочу – зайду, куплю что-нибудь, – что сама я тоже здешняя, не чужая, не случайно пришлая, одно это приводит меня в восторг. Глупо, может быть, но на душе светло так, радостно, весело!..
В восемь часов мы приехали, а в одиннадцать я уже умолила мамочку отвести меня в тот же день в гимназию. Ждать еще сутки, целых двадцать четыре часа! Нет, это никакого человеческого терпения не может хватить!.. И добрая мамуся, невзирая на страшную головную боль, повела-таки меня.
Не знаю, как не выскочило или не лопнуло у меня сердце, так громко тукало оно, когда мы слезали с дрожек у подъезда гимназии. Вдруг там внутри что-нибудь изменилось? Вдруг все перекрасили, переделали?.. И так страшно, так жалко и даже больно подумать об этом.
Беремся за ручку двери, и сразу мне делается бесконечно весело: их распахивает Андрей, тот самый толстый Андрей, которого когда-то призывала Евгения Васильевна на борьбу с черными тараканами-чудовищами. Он, конечно, не узнает меня, но это все равно, я сама рада видеть снова его знакомую круглую физиономию. Гляжу кругом. Все на старых местах: и стол, и ящик с уроками для отсутствующих, и вешалки.
Идем в канцелярию. Мамуся тщетно вопит: «Тише!» – я лечу стрелой. Почти у самой двери стоит начальница. Платье на ней такое же васильковое, лицо такое же восковое. Впрочем, есть в ней и перемена: прежде она произносила только одну-единственную фразу: «Mesdames, не переплетайтесь». Но за это время она, очевидно, сделала громадные успехи: теперь, оказывается, она и другие слова говорит, очень живо и любезно протягивая мамочке руку.