Безумные дамочки
Шрифт:
Он был молодым юристом из корпорации, и член у него вскакивал за три секунды. Во время ужина приятель спросил, в чем же различие.
— Я стала стюардессой, потому что хотелось блеска и путешествий. Путешествовать мне хочется и сейчас, а вот блеск мишуры поблек. Работа у нас тяжелая, домашняя жизнь почти невозможна, особенно если работаешь на международных линиях, как я сейчас. Ночью не спишь. Днем — в постели, одеваешься вечером, хотя не выспалась, спишь в разных постелях разных отелей в разных городах. Может, города и красивы, но ты-то их не видишь, ты не узнаешь людей, удается только что-то купить. Стюардессы — лучшие в мире специалистки по покупкам.
Он дал ей кусочек мяса и сказал:
— Почему
— Это так и не так. До того как стала стюардессой, я дремала на посту секретарши в Кливленде и не собиралась работать с девяти до пяти каждый день. Видеть одних и тех же людей, ходить в одну контору, обедать в один и тот же час с теми же друзьями. Сам полет — это только гарнир к другой жизни. С одной стороны, если хочешь уйти, то обнаруживаешь, что приспособился к такому образу жизни. Привык к чувству усталости. Так привык к нему, что даже не сознаешь, насколько устал, пока не уходишь в отпуск и несколько недель живешь нормальной жизнью и ощущаешь прилив жизненных сил и энергии. Большую часть жизни мы — в полудреме, когда ничего нас не трогает, или мы настолько на пределе, что готовы заснуть в любую секунду. Когда все время переходишь из одного состояния в другое, то погружаешься в какой-то гипноз.
— Это жуткая жизнь.
— Как будто ты пьяный.
— Потому ты и не пьешь вообще? Ты и так в кайфе?
— Что-то в этом роде.
Не было смысла говорить ему, что в воздухе опухает лицо, а от спиртного становится еще одутловатее. В то утро она вернулась из Лондона, и только на следующий день одутловатость исчезла. Никто не знал, почему это случается с девушками, хотя Джек Бейли говорил, что ВВС изучают проблему. Она с нетерпением ждала результатов и рекомендаций, потому что хуже опухшего лица было только незнание того, когда наступят месячные. Давным-давно Анита перестала полагаться на нормальный двадцативосьмидневный цикл. В этом не было смысла. На пять дней позднее, на одиннадцать раньше, она не знала, так что нечего и думать об этом. В каждой профессии свой риск, и если в ее он больше, чем в других, значит, он просто необычнее и неприятнее. Анита никому бы не призналась, что она очень боится стать такой же, как все. И делала все, что могла, всюду, где могла, лишь бы на нее не навесили этого жуткого ярлыка.
Внешний вид, например.
Блондинка. Еще светлее. Самая светлая.
Авиакомпания, в которой работала Анита, после нескольких месяцев напряженных дискуссий издала новое правило: если девушка хочет изменить естественный цвет волос, то есть только три степени посветления или потемнения.
До того как Анита узнала эти хорошие новости, в Париже она заскочила в салон и, войдя в него естественной блондинкой, через несколько часов вышла с пепельными, очень светлыми волосами. Теперь она посветлела еще больше и еще больше смягчила контуры лица. В ее волосах появился бледный светящийся отблеск, отражавшийся в янтарных глазах, которые взирали на мужской мир уверенно, понимающе и очень по-женски: «Ну, скажи мне, как я смогу тебя ублажить? Что я должна сделать? Стоит только сказать мне».
Еще в детстве у нее были глаза женщины. Анита вспомнила маленькую цветную фотографию из семейного альбома, которая была сделана, когда ей было не больше семи-восьми лет. На ней были бледно-розовый свитер и бледно-розовый берет. Глаза полузакрыты, на лице — улыбка. Когда мама впервые показывала альбом родственникам, один из двоюродных братьев присвистнул и сказал:
«Елки-палки, зеленые моталки! Что за глаза! Она будет сногсшибательной. Берегитесь, ребята!»
Анита всегда ощущала себя взрослее остальных девочек, которые не замечали в себе женского начала. Иногда ей казалось, что она женщина с момента рождения. Ей нравилось быть девочкой, нравилось, что за ней ухлестывают мальчишки. Дома отец в шутку называл ее «маленькой мамой», потому что уже в детстве у нее был материнский инстинкт. Она была старшей из четырех детей и заботливо ухаживала за остальными, как будто они были не братом и сестрами, а ее детьми. Мать часто болела, и это предоставляло Аните прекрасную возможность проявить свои материнские таланты. Девочка любила одевать брата и сестер, кормить, купать, целовать, читать им книжки, хлопотать.
«Она слишком суетится, — пожаловался однажды брат Курт отцу. — Я уже не маленький. Скажи ей».
Вся семья была убеждена, что Анита рано выйдет замуж. Ее детство и юность, казалось, подтверждали это. Стоило только взглянуть на Аниту, как становилось ясно, что она рождена быть женой и матерью. Если ее спрашивали о планах на будущее, она мечтательно улыбалась в ответ:
«Конечно, я хочу выйти замуж. Когда встретится хороший человек».
В высшей школе Анита пожинала лавры. Она была самой известной и желанной девушкой. Все остальные девицы завидовали ей. Ребята толкали друг друга, когда она шествовала мимо в бледно-желтом свитере, твидовой юбке с разбросанными по гордым плечам светлыми волосами. Анита стала настоящим лидером, хотя многие предметы давались ей хуже, чем другим. Она выиграла роль семнадцатилетней красавицы Ани, когда ставили чеховский «Вишневый сад», и очень неплохо сыграла. Ее избрали королевой бала (любимая роль). Во время выпускных экзаменов Аниту избрали «девушкой, у которой есть все: красота, очарование, мудрость. И она чудно пользуется этими дарами».
Какими дарами, изумлялась Анита (одно время хотела стать медсестрой, но инстинкт подсказал ей, что она не справится с кровью и гноем). Она решила переспать с парнем. Когда-то дала себе слово, что закончит школу девственницей. Она сама не понимала причин, но ей казалось важным оставаться непорочной до получения диплома. Счастливчиком оказался Терри Радомски, игрок бейсбольной команды школы, который ухаживал за ней прошлым летом. Однажды его семья уехала отдыхать на озера, и они, обнаженные, провели целый день в родительской постели.
— Пожалуйста, милая, — умолял он. — Я буду нежен. Тебе не будет больно. Сама увидишь.
Анита объяснила, что дело не в боли (это было не совсем правдой), а в том, что она должна оставаться девственницей до окончания школы. В это время он тер ей маленькую кнопочку, которая, как потом узнала, называлась клитором.
— Да это же еще шесть месяцев! — заорал Терри и грубо убрал руку.
— Я знаю, — ответила она, — но так обстоит дело.
— У тебя крыша поехала? На какой же ляд ты разделась, если не собиралась этим заниматься?
— Извини, что обманула тебя, но не могу. Я так чувствую. Ты не понимаешь? Я просто не могу.
— Понимаю? Я тебе скажу, что я понимаю. Вот это!
И он помахал вставшим членом перед ее изящным носиком.
— Это ты видишь? И что я должен чувствовать? Не будь я джентльменом, я бы вставил его тебе в задницу, засранка.
С ней прежде так не разговаривали. Она испугалась и заплакала.
— Ладно, хватит, — неожиданно слабым голосом сказал он. — Одевайся. Я отвезу тебя домой.
— Мне очень жаль. Мне жаль тебя. Мне так жаль его. — Она украдкой взглянула на до сих пор не опустившийся член. — Может, я могу как-то помочь? Кроме этого самого?
Улыбка смягчила лицо семнадцатилетнего юноши.
— Раз ты сама заговорила, милая, я могу кое-что предложить. Ну, если ты так переживаешь за малыша дядюшки Терри.
— Я переживаю. Честное слово.
— Возьми в рот.
Она была так потрясена, что выдохнула только одно слово:
— Что?
— Его.
— Я не…