Безжалостное обольщение
Шрифт:
— Да, месье, — ответил матрос, принимая одежду у Леграна.
На лице князя Сергея застыла маска смертельной ненависти, но Сайлас требовательно щелкнул пальцами, и тому пришлось смириться с неизбежным. Он нехотя расстегнул панталоны.
— То-то мы насчитали там только пятерых. Недоставало как раз этого. — Сайлас указал на лакея, лежавшего на полу, тот застонал, и Женевьева, выскользнув из-под уютной, надежной руки, опустилась рядом с ним на колени. Лезвие ножа вошло глубоко между нижними ребрами, но, похоже, не задело жизненно важных органов. Склонившись над распростертой фигурой,
— Это пройдет, фея, — сказал он, стараясь ободрить ее, потом снял с себя плащ и закутал в него Женевьеву, прикрыв разорванные кружева. — Я сделаю все от меня зависящее, чтобы ты навсегда забыла об этом.
В комнате появились пять матросов, как и Сайлас, в одних носках.
— Всех связали и всем заткнули рты, месье, — доложил один из них. — Поль пошел во двор. — Матросы с искренним удивлением и не без удовольствия наблюдали за четырьмя джентльменами, стоявшими у камина в одних рубашках.
Сайлас с охапкой их белья обернулся к двери.
— Это нам взять с собой, месье? — спросил он.
— Можно оставить на улице, — ответил Доминик, безразлично махнув рукой. — Мне нужно лишь быть уверенным, что эти друзья не кинутся вслед за нами сразу же. Но может быть, стоит их все же связать? Можешь связать их всех вместе той веревкой, по которой мы взобрались в окно. — Капер повернулся к онемевшей четверке: негодяи стояли с побелевшими от мучительного стыда лицами, старательно отводя глаза в сторону. — Я должен извиниться за неуважительное отношение, господа. Но, уверен, вы поймете, что у меня не было иного выхода. О справедливости уж и говорить не будем.
Себастиани что-то пробормотал, и от нечеловеческой ненависти, угадывавшейся в этом бормотании, Женевьеве сделалось не по себе. Снова появился Сайлас, он принес моток веревки со свинцовым наконечником.
— Не будете ли вы любезны повернуться и заложить руки за спины, месье, — невозмутимо-вежливо попросил он.
Женевьева вышла в вестибюль, почему-то ей не хотелось видеть унижение своих поверженных врагов. Хотя, почему она должна проявлять подобную деликатность после того, что мерзавцы собирались с ней сделать, объяснить не могла.
Теперь Женевьева чувствовала себя совсем опустошенной и ослабевшей и мечтала только о том, чтобы весь этот кошмар поскорее остался позади. А как поступать дальше, Доминик пусть решает сам. У нее больше нет сил заботиться о чем бы то ни было. Кроме тех двух моментов, когда Делакруа притянул ее к себе, чтобы защитить, и когда застегивал на ней платье, он к Женевьеве больше не прикасался. А ей безумно хотелось, чтобы Доминик это сделал.
— Пошли, Женевьева. Сайлас останется и все здесь приберет, — сказал капер, выходя в вестибюль.
Выражение лица у него было мрачное, почти свирепое, он взял Женевьеву за руку и повел в заднюю часть дома. Похищенная узнала и этот коридор, и узкую дверь, а потом они вышли во двор, где под огромным тополем запряженная парой лошадей стояла карета, на которой ее сюда привезли. Матрос по имени Поль сидел на облучке.
— Мы одолжим ее ненадолго, — небрежно заметил Доминик. — Нашим друзьям она в ближайшее время не понадобится.
По мере того как ощущение суровой реальности стало возвращаться к Женевьеве, у нее вдруг подогнулись колени. Как Доминик может разговаривать таким вежливым, деловым тоном, словно ничего не произошло; словно Женевьева только что чуть не стала жертвой отвратительного насилия; словно там, в библиотеке, не осталось четверо полуголых мужчин, связанных одной веревкой; словно лакей не лежал на ковре, истекая кровью, словно где-то в доме не находилось еще пять человек, каким-то образом лишенных возможности оказать помощь своим хозяевам.
— Черт бы тебя побрал, Доминик Делакруа! — закричала она, собрав последние силы. — Будь ты проклят!
То же самое яростное, ошеломляющее чувство протеста, какое она испытала на «Танцовщице», когда Доминик бесцеремонно вырвал ее из «внутреннего» убежища, в котором она укрылась от причиненной им боли, обуяло Женевьеву и теперь.
Делакруа подхватил ее за мгновение до того, как Женевьева чуть не упала на камни мостовой.
— Можешь проклинать меня как угодно, сердце мое, но давай сначала доберемся до сколько-нибудь уединенного места. — В его голосе слышалась добродушная насмешка… тепло и понимание.
— Не называй меня так, если это для красного словца! — прошептала Женевьева, не в силах более скрывать правду ни от него, ни от себя.
Милосердная темнота кареты не дала Доминику разглядеть боль, исказившую ее лицо при этих словах.
— Но это вовсе не игра слов. Я действительно так думаю. И всегда думал. Ума не приложу, почему я пытался отрицать это… сердце мое. — Он снова повторил эти ласковые слова притянул Женевьеву к себе.
Она глубоко вздохнула и доверчиво прильнула к его груди, словно маленький раненый зверек:
— Тогда почему я должна уехать?
— Ты не должна. — Делакруа еще крепче сжал ее в объятиях. — Но так будет лучше, а я догоню тебя, как только смогу. — Он погладил ее по волосам так, словно и впрямь гладил крохотного обиженного зверька. — Мне не пришло в голову сказать тебе, я думал, ты сама поймешь. Тебе придется простить меня. Боюсь, я слышал лишь вечные возражения юной мадемуазель Женевьевы, имеющей дурную и опасную привычку попадать в самые неприятные ситуации только потому, что всегда потакает своим капризам. Мое сердце ведь только что вышла из детства, но я забыл об этом на какой-то момент.
Женевьева ничего не ответила. Она с жадностью впитывала в себя скрытый смысл услышанного — смысл, который открывал чудесные новые горизонты.
— Они сделали что-нибудь еще, кроме того, что я видел? — Женевьеве было больно слышать этот вопрос. Доминик отстранил ее от себя и попросил:
— Я должен знать это, фея.
— Нет. — Она решительно тряхнула головой. — Мне было страшно, но я старалась тянуть время, потому что верила: ты придешь. Когда ты появился, мое время было на исходе.