Билли Батгейт
Шрифт:
– Ирвинг, глянь! – сказал мистер Шульц, – Ребенок присоединился к нашему путешествию. Любишь морские прогулки?
– Еще не знаю, – ответил я правду и не понял, почему мой ответ оказался таким смешным.
Мистер Шульц громко расхохотался. Трубно, совершенно некстати для скорой смерти одного из присутствующих. Мины двух других более соответствовали моменту.
А о голосе мистера Шульца надо сказать особо: в грубом мужском превосходстве его натуры над остальными людьми голос играл не последнюю роль. Не то, чтобы звуки речи были всегда раскатисты и громки, нет, сам голос являлся ощутимым фактом действительности. Он выходил из горла гармонично и гулко, сочетая в себе мощь разной инструментовки, низкие и высокие тона. Гортань, казалось, была независимой от чего бы то ни было в производстве речи. В рождении голоса участвовали еще грудь и нос, поэтому результат был потрясающим – звучащий баритон мгновенно заставлял прислушиваться и слушать. Хотелось иметь такой же голос. В общем,
На стенке каюты висела узкая зеленая скамья, я присел на нее. Что Бо Уайнберг мог натворить? Я был едва знаком с ним и мне он представлялся в виде странствующего рыцаря, редко посещавшего офис на 149-ой улице, я не мог его представить ни в автомобиле, ни на грузовике, но постоянно ощущал его весомость во всех операциях мистера Шульца – он был центровой фигурой. Так же, как и Дикси Дэвис – юрист организации, или Аббадабба Берман – бухгалтерский гений. Можно сказать, он составлял костяк управленческой структуры организации. Его конек – дипломатическая работа, утряска проблем с другими бандами и организация убийств, связанных с бизнесом босса. Он был одним из столпов. А по степени ужаса, им вызываемого, был, наверно, вторым после самого Шульца.
Его ноги обнажились до колен. Ирвинг встал и предложил Бо руку, которую тот деликатно, как принцесса на балу, соизволил принять. Бо приподнял ногу и осторожно опустил ее в металлический тазик для стирки, заполненный только что разведенным бетоном. Я, разумеется, сразу же заметил, едва войдя внутрь, как легкая рябь на поверхности мокрого раствора копирует поверхность моря, как в тазике поднимаются и опускаются волны, как выплескиваются ошметки цемента наружу, когда катер бросает.
После крещения океаном я мог бы, наверно, нормально воспринять эти неожиданные события, но все-таки, по правде говоря, был оглушен и раздавлен своей причастностью к созерцанию человека, который вот-вот отправится в путешествие по морю с ногами, замурованными в бетон. Я лихорадочно думал о загадочности вечера и въявь слышал погребальный звон уходящей жизни. Будто позвякивали где-то буйки, предупреждая одинокие суда, плывущие мимо. Свидетельство происходящему было суровым, моим личным испытанием – я смотрел как Бо Уайнберга пригласили присесть на табурет, подвинутый к нему сзади и затем предложили вытянуть руки вперед. Веревки, крепко опутавшие перекрестья запястий Бо, туго стянули руки, на пеньке еще были видны следы ее долгого лежания в магазине кольцами. Ирвинг завязал тугие узлы, по-своему красивые, как сегменты обнаженного позвоночника. Затем он продел соединенные руки Бо меж его бедер и привязал его к табурету, не давая Бо шанса даже шевельнуть коленом, затем тремя широкими петлями опутал тазик через ручки и, перемотав Бо еще раз по диагонали, окончательно все закрепил. Вполне возможно, что для Бо подобные бойскаутские способы пеленания человека уже были известны, он их наверняка видел на ком другом, потому что он не удивлялся, а отстраненно и с одобрением следил за действиями Ирвинга, будто не его привязывали к табурету, не его ноги скрылись в застывающем цементе, не он сидел в каюте катера, резво прыгающего по волнам нью-йоркской бухты вперед, в Атлантику.
Само помещение имело овальную форму. Девчонку спрятали в трюм, люк виднелся в дальнем углу. Вверх, за моей спиной, устремлялась металлическая лестница, ведущая в рубку, где, по моим предположениям, находился капитан, или как там его правильней назвать, и делал свое дело – рулил. Я еще никогда в жизни не плавал. Катер для меня значил нечто новое, я восторгался величиной, емкостью и приспособленностью его для морских плаваний, а также тем, что есть средства передвижения по нашему слабо очерченному пути в этом мире, средства – результаты долгих усилий мысли человечества. Волны тяжелели, удержаться без опоры на что-либо становилось труднее, мистер Шульц присел на скамью против меня, а Ирвинг схватился за перекладину лестницы, ведущей в рубку, как за поручень в метро. Наступила тишина, прерываемая кряхтением мотора и гулом волн. Мы напоминали людей приготовившихся слушать органный концерт. Бо потихоньку вернулся к жизни и оглядел присутствующих – кто есть кто и что с ним будет. Я поймал на себе незамутненный блеск его черных глаз, остро сверкнувших на мгновение, и испытал облегчение увидев, что он не возлагает на меня ответственности и не хочет этого. Ни за зло пыхтящий океан, ни за забивающую дыхание массу воды, ни за ее холодный, бездонный зов.
Каюта, залитая зеленым, каким-то шероховатым светом лампы, создала ауру интимной причастности нас четверых друг к другу, малейшее шевеление все тут же замечали. Поэтому, когда мистер Шульц едва уловимым движением сунул пистолет в просторный карман своего пальто, достал из внутреннего кармана серебряный портсигар, вытащил сигару, откусил ее кончик и сплюнул, я пристально следил за ним, как за магом. Ирвинг вытащил зажигалку
– Пусти свежий воздух, парень, – велел мне босс.
Я выполнил приказ с присущим мне рвением. Повернулся и, привстав на скамье, сунул руку под занавесь, щелкнул ручкой и открыл иллюминатор. Ночь, коснулась моей руки, вся ладонь стала мокрой.
– Темновато для ночи, а-а? – вопросил мистер Шульц. Он встал и подошел к Бо, который сидел лицом к корме, опустился перед ним на корточки, как доктор перед пациентом. – Ай-яй-яй! Ирвинг, мужика всего трясет. Когда же цемент застынет, Бо совсем замерз!
– Уже скоро, – ответил Ирвинг, – Чуть-чуть.
– Чуть-чуть подождать, – сказал мистер Шульц, будто Бо нуждался в пояснении. Он извиняюще улыбнулся, встал и по-братски приобнял Бо за плечи.
Тут вступил Бо и то, что он сказал, удивило меня до крайности. Это были не те слова, которые мог сказать новичок или обыкновенный человек: в такой ситуации его слова больше чем все ремарки мистера Шульца дали мне понять, в какую область наглости, вызывающей смелости к жизни, шагнули все эти мужчины. Это было другое измерение. Возможно его слова были всплеском отчаяния или опасным средством привлечь полное внимание босса: мне никогда не приходило в голову даже сама возможность того, что человек в таких обстоятельствах, остро чувствуя подступающую смерть, может контролировать то, как скоро она придет. Он сказал: «Ты – говно, Голландец!»
Мне сперло дыхание, а мистер Шульц только качнул головой и вздохнул.
– Сначала ты упрашиваешь меня, а потом – ругаешься, – сказал он.
– Я тебя не упрашивал, я сказал тебе, отпусти девчонку. Я думал ты еще остался человеком. Но ты – говнюк. И когда ты не можешь найти говно, ты идешь в сортир и суешь свой нос прямо в очко. Вот, что я о тебе думаю, Голландец.
Бо не мог видеть меня, он сидел ко мне спиной. Крутой мужик. Красивый по-мужски, блестящие черные волосы зачесаны назад, никаких холостяцких хохолков, загорелое, как у индейца, лицо с выступающей вверху костью скул, полные губы правильной формы, мощный подбородок – все это покоилось на утонченной шее, которую воротник и галстук облегали плотно и элегантно. Даже сгорбившийся от стыда за свою беспомощность, черный галстук – вкривь на белом воротнике, черный сатиновый смокинг – притянут веревками к плечам, отчего поза Бо выглядела жалкой, а взгляд – униженным, он выглядел достойно и я видел в нем класс и мощь представителя славного племени знаменитых гангстеров великого времени.
В порыве смущенной преданности или просто думая как секретный судья, решение по делу которому еще не принесло должного удовлетворения, я размышлял о том, что мистеру Шульцу все-таки не хватает некоего качества или доли элегантности, которая есть у связанного пленника. Правда заключалась в другом: даже в самом лучшем костюме мистер Шульц не смотрелся, он страдал от портных из-за самого себя, как к примеру, ничего не могут сделать с собой рахитичные или близорукие, так и он, подсознательно знал это, потому что всегда подтягивал брюки вверх к месту и не к месту, задирал подбородок, застегивая воротник, стряхивал несуществующий пепел с жилета или постоянно снимал шляпу и сминал края. Все это он делал неосознанно. Как бы автоматически пытаясь изменить свои отношения с одеждой, будто его неудовлетворенность парализована без надежды на изменение. Даже если окружающие думали, что все сидит на нем как влитое, он все равно не успокаивался и снимал с себя очередную пылинку.
Все дело было наверно в его туловище, короткошеем и плотном. Я думаю, главным звеном в облике человека, мужчины или женщины, является длина шеи. Глядя на нее, можно с уверенностью сказать, есть ли пропорция веса тела к росту, натуральна ли поза, есть ли у человека дар устанавливать контакт глазами, гибок ли его позвоночник, широк ли шаг и вообще – есть ли у такого человека предпосылки выглядеть естественно и красиво в перспективе занятий спортом или любви к танцам. Короткая шея предполагает расположенность к метафизическим недостаткам, каждый из которых порождает неспособность обладателя такой шеи творить, изобретать, быть великим, но прямо-таки вносит струю ярости к мятущемуся в своей ограниченности духу. Я не заявляю, что все это аксиоматично, не говорю, что это – гипотеза, которую можно доказать или опровергнуть, и уж ни в коей мере не научный факт, все это скорее слабый намек на чутье, на поверья, что в век эпохи радио, выглядело даже разумным. Может мистер Шульц и сам как-то тайно осознавал это, потому что я уже знал о двух убийствах, совершенных им лично, оба начались с шеи: удушение пожарного инспектора и еще более кошмарное уничтожение некоронованного короля Вест-Сайда, который к несчастью сидел в парикмахерской, обвязанный, обмыленный и готовый к бритью, но не готовый к появлению мистера Шульца.