Биография Стамбула
Шрифт:
Семирамис Сарыай, проводившая летние месяцы на острове Бюйюкада, возвращается на свою виллу на Капри. Оттуда, конечно, гораздо ближе до Парижа, где должно состояться несколько выставок ее картин. Очередь за выставкой скульптур?
Высшее общество Стамбула кто-то сглазил! Многих людей, чьи имена упоминались в этой колонке, преследуют разнообразные недуги, заставляющие их ложиться на операционный стол. Последний пример — Харика Гюрсой, которую мы недавно видели беззаботно веселящейся на вечеринке в доме покойного Рушена Эшрефа…»
«У Харики, должно быть, тоже вырезали гланды», — говорила после мама.
«Она бы лучше сначала избавилась от бородавок на лице», — с равнодушным бессердечием отвечал папа.
Прислушиваясь к таким разговорам, я понимал, что со всеми героями этой колонки, иногда называемыми по именам, а иногда нет, мои родители знакомы и что мама все-таки завидует их образу жизни, потому что они богаче нас. Мамино раздражение по поводу их богатства иногда сквозило в тоне, которым она говорила, что такой-то «угодил в газеты». В этой фразе было и недоверие к стамбульским газетам, часто дающим ложную информацию, и глубокое, чисто стамбульское убеждение в том, что богатые люди не должны привлекать к себе чрезмерного внимания.
В этом убеждении мама была не одинока: я помню, что в годы моего детства и юности
Поэтому поведение приезжавших в Стамбул из Анатолии латифундистов или провинциальных промышленников во втором поколении, хвастливо выставлявших свое богатство напоказ, среди коренных стамбульских богачей считалось излишне смелым и легкомысленным. Неудивительно, что в стамбульских семьях, трепещущих перед государством или не сумевших, как мы, удержать свое богатство более чем на протяжении жизни одного поколения, этих людей было принято называть выскочками и всячески высмеивать. Одним из таких провинциалов был Сакып Сабанджи, богач во втором поколении, переехавший в Стамбул из Аданы, ныне глава второй по богатству семьи Турции. Каким только насмешкам он не подвергался за свое легкомыслие, странные взгляды и экстравагантное поведение! (За глаза, конечно. Да и газеты, боясь потерять рекламу принадлежащей Сабанджи компании, избегали писать о нем в шутливом тоне.) Тем не менее именно благодаря своей провинциальной смелости и склонности выставлять богатство напоказ он, следуя примеру Фрика, [65] смог превратить свой дом в лучший частный музей Стамбула.
65
Генри Клей Фрик (1849–1939) — крупный американский промышленник, филантроп и коллекционер живописи, основатель музея, названного его именем.
Другой причиной, по которой стамбульские богачи времен моего детства предпочитали прятать свое состояние и не использовать его для собрания коллекций и создания музеев, было вполне справедливое опасение, что люди могут подумать, будто их богатство нажито нечестным путем. Поскольку государство в лице чиновников проявляло навязчивое любопытство к промышленному производству, значительный капитал невозможно было сколотить, не сотрудничая так или иначе с политиками. Так что можно было с полным основанием предполагать, что в биографии любого, даже самого законопослушного богатого человека есть темные пятна. После того, как оставленные дедушкой деньги закончились, мой отец был вынужден долгие годы работать в компании Вехби Коча (еще одного турецкого миллионера). Дома он пародировал провинциальный акцент своего босса и отпускал веселые шуточки относительно умственных способностей его сына, не унаследовавшего сообразительности отца. Но этим папа не ограничивался — будучи в плохом настроении, он не раз говорил, что Сабанджи не был бы так богат, если бы во время Второй мировой войны не нажился на голоде и очередях за хлебом.
В годы моего детства и юности на стамбульских магнатов было принято смотреть не как на людей, полагающихся только на самих себя, разбогатевших благодаря своим предпринимательским способностям или продуманным торговым операциям и теперь продолжающих развивать свой успех теми же методами, что принесли им успех, а как на ловкачей, которые когда-то сумели с помощью подкупленных чиновников ухватиться за выгодную возможность, набили мошну, а теперь стараются утаить и уберечь свое богатство (в 1990-е годы это стало уже не так актуально), а главное — представить дело так, будто богатство это принадлежит им по праву. Поскольку для того, чтобы разбогатеть, им не пришлось прилагать интеллектуальных усилий, они не очень-то интересовались книгами — да что там, даже в шахматы играть не любили. Разительное отличие от времен Османской империи, когда человек, выучившись и приобретя знания, мог высоко подняться по государственной лестнице и стать богатым пашой! Представление о том, что с помощью образования можно возвыситься, ушло в прошлое вместе с империей, суфийским мистицизмом, дервишескими обителями и умением читать старые, написанные арабскими буквами книги, — вместе со всей этой утонченной культурой, которая после установления республики и реформы алфавита должна была сама по себе отмереть и уступить место культуре европейской.
Единственное, что могли сделать эти трепещущие (и не зря) перед государством, робкие, не обремененные особенным интеллектом новые стамбульские богачи для того, чтобы придать своему состоянию (которое в большинстве случаев им не удавалось в целости и сохранности передать детям) видимость законно приобретенного и чувствовать себя более-менее спокойно, — это выставить себя людьми куда более европеизированными, чем на самом деле. Именно поэтому они не жалели денег на произведенные в Европе костюмы, предметы домашнего обихода и всевозможные технические новинки, от соковыжималок до электробритв. Продемонстрировав друг другу эти приобретения, они чувствовали себя счастливыми. До каких странностей могло довести людей стремление казаться европейцами, видно на примере представителей некоторых старых стамбульских семей, которым удалось вновь разбогатеть: несмотря на то что у них уже не было никаких причин бояться государства, они могли вдруг ни с того ни с сего (как это случилось с одним хорошим знакомым моей тети, знаменитым журналистом и владельцем газеты) в одночасье распродать все свои компании, дома и имущество и переселиться в какой-нибудь ничем не примечательный район Лондона, чтобы до конца жизни глядеть в окно на стену соседнего здания или смотреть английские телепрограммы, не очень понимая, о чем в них говорится, но пребывая, тем не менее, в уверенности, что это лучше, чем жить в Стамбуле в доме с видом на Босфор. Другие примеры заставляют вспомнить русских дворян и «Анну Каренину»: многие знакомые мне семьи выписывали из Европы гувернанток, чтобы те учили детей иностранным языкам, а кончалось все тем, что хозяин дома сбегал с этой гувернанткой.
Поскольку в Османской империи не было наследственной аристократии, после установления республики «неаристократическое» происхождение само по себе не могло служить доказательством благонадежности, и стамбульским богачам пришлось доказывать, что они — «не такие», «другие», «правильные». Для того чтобы понять, что богатый человек, проявляющий интерес к следам материальной культуры империи, — не обязательно враг европеизации, потребовалось не одно десятилетие, и только в восьмидесятые годы богачи начали собирать антикварные вещи османской эпохи — увы, к тому времени эти раритеты успели по большей части кануть в небытие вместе со сгоревшими особняками. Поскольку сами мы были людьми богатыми (или все еще считались таковыми), мои родственники любили в семейном кругу обсудить в шутливом тоне жизнь того или иного стамбульского богача, его манеры и привычки, а самое главное — то, какими путями он добыл свое богатство. (Моя любимая история — о человеке, который в годы Первой мировой войны привел в Стамбул целое судно, груженное сахаром, разбогател за одну ночь и до конца своей жизни проедал сколоченное тогда состояние.) Благодаря этим историям богатые в моих глазах никогда не были окружены ореолом таинственности, и все-таки каждый раз, когда я сталкиваюсь с одним из них (будь то какой-нибудь далекий родственник, знакомый, мамин или папин друг детства, наш сосед по Нишанташи или кто-нибудь из тех, о ком намеками пишут в колонке «А вы это слышали?»), меня охватывает любопытство: каково это — вести жизнь, в которой нет места культуре, и постоянно испытывать чувство непрочности и пустоты бытия, возникающее, когда у тебя есть много денег, но ты не знаешь, что с ними делать?
Например, у папы был один знакомый юности, весьма элегантный дядюшка, унаследовавший от своего отца, паши и одного из визирей последних лет Османской империи, такое громадное состояние, что ему «не пришлось работать ни единого дня в своей жизни» (что в те годы служило доказательством настоящего богатства, но я никак не мог понять, с одобрением или с осуждением говорились эти слова). Большую часть дня он ничего не делал, разве что читал газету, сидя в своей квартире в Нишанташи, или смотрел в окно на проходящих по улице людей; после обеда он, не торопясь, облачался в костюм, заказанный в Париже или Милане, брился, вдумчиво причесывал усы и совершал свое единственное за день деяние: отправлялся в отель «Хилтон», где два часа подряд сидел в холле или в кафетерии, попивая чай. «Видишь ли, только там я чувствую себя, как в Европе», — сказал он как-то моему папе с серьезным и печальным видом, словно делясь важной тайной, и таким тоном, будто просил разделить с ним его глубокую душевную боль. Представительницей того же поколения была одна мамина подруга — очень богатая и очень толстая женщина, при встрече говорившая каждому: «Как поживаешь, мартышка?» — даром что сама была весьма похожа на обезьяну. Всю свою жизнь она отказывала тем, кто хотел на ней жениться, потому что они были недостаточно европеизированными и утонченными, и увивалась за мужчинами благородными и состоятельными, которые, однако, никак не хотели жениться на ней, потому что она была недостаточно красива. Когда дело близилось к пятидесяти, она вышла замуж за полицейского, по ее словам, «очень благовоспитанного человека, настоящего джентльмена», однако вскоре этот брак распался, после чего до конца своих дней она советовала всем знакомым девушкам выходить только за богатых мужчин своего круга.
Представителям последнего поколения османских богачей, детям пашей, более-менее усвоившим и традиционную, и европейскую культуру, не удалось превратить унаследованную от родителей собственность в капитал и стать частью стремительно богатеющей стамбульской финансовой и промышленной буржуазии. Причина этого заключалась в том, что они считали ниже своего достоинства не то что заключать сделки, а даже выпить чашку чая за одним столом с «этими неотесанными мужланами». Может быть, их, привыкших к обману и жульничеству в деловой сфере, отталкивала привычка следующих общинной этике провинциалов вести дела в атмосфере «подлинной и искренней дружбы». При этом они, как правило, не замечали, как их самих надувают юристы, нанятые, чтобы охранять их собственность и собирать арендную плату с жильцов принадлежащих им зданий. Мы иногда бывали в гостях у кого-нибудь из этих старых богачей, и, глядя на них, я понимал, что они предпочитают общество своих собак и кошек обществу людей, — тем больше я ценил ласковое внимание, уделяемое ими мне. Они жили в особняках или в ялы на Босфоре, которые впоследствии стали стоить огромных денег (те, что не сгорели), в окружении вещей, которые через десять — пятнадцать лет начнут появляться в антикварной лавке Раффи Портакала: подставок для книг, диванов, инкрустированных перламутром столиков, писанных маслом картин, дощечек, покрытых каллиграфической арабской вязью, старинных ружей, мечей дедовских времен, орденов, полученных предками, огромных часов и тому подобного. Немало было у них и другой собственности, но при этом они жили скромно, едва ли не бедно, и эта скромность была мне очень по душе. У каждого из них были свои странности, свидетельствующие о сложностях в отношениях с реальной жизнью, идущей своим чередом за стенами особняков и ялы. Помню, как один изможденный старичок с палочкой, усадив папу в уголке, показывал ему свою коллекцию часов и оружия с таким видом, будто демонстрировал набор порнографических картинок. Одна пожилая тетушка советовала нам по пути к причалу обойти грозящую обвалиться стену точно в тех же выражениях, что и пятью годами ранее; другая говорила только шепотом, чтобы не услышала прислуга; третья, в очередной раз задав маме несколько в высшей степени нетактичных вопросов, принималась выяснять, из каких мест был родом мой дедушка, папин папа. Один наш толстый родственник, имевший обыкновение не торопясь водить своих гостей из комнаты в комнату, словно проводя экскурсию по музею, каждый раз рассказывал нам о каком-то мелком коррупционном скандале семилетней давности, как будто только этим утром прочитал о нем в «Джумхурийет» и поражен масштабами охватившего город бесстыдного взяточничества. Мама выслушивала все эти истории и отвечала на расспросы о здоровье домашних, краем глаза поглядывая на нас с братом — хорошо ли мы себя ведем. А мне в какой-то момент вдруг становилось понятно, что мы этим «богачам» совсем не так интересны, как они хотят показать, что они не считают нас себе ровней, и меня охватывало желание как можно скорее уйти из этого особняка и вернуться домой. Обычно это случалось, если кто-нибудь из хозяев неправильно произносил папино имя или выяснялось, что он думает, будто наш дедушка был мелким провинциальным землевладельцем, или — я часто сталкивался с подобным поведением живущих замкнутой жизнью богачей былых времен — какая-нибудь житейская мелочь (поданный к столу колотый сахар вместо сахарного песка, неподобающий цвет носков у девушки-служанки или прошедший слишком близко от ялы катер) вызывала у этих старичков и старушек такую вспышку гнева, что они совсем забывали про нас и никак не могли успокоиться. Их сыновья и внуки, с которыми я, как ожидалось, должен был играть, были «трудными детьми». С ними то и дело происходили неприятные истории: то подерутся в местной кофейне с рыбаками, то побьют священника в своей французской школе… Впоследствии многие из них, если их не успевали вовремя сдать в психиатрическую больницу где-нибудь в Швейцарии, кончали жизнь самоубийством.