Биография, творчество
Шрифт:
137. Брут и Кассий, узнав о всем происшедшем в сенате, послали своих людей созвать народ к себе на Капитолий. Когда народ во множестве быстро сбежался, Брут сказал: "Мы здесь обращаемся к вам с просьбой, граждане, мы, которые обращались к вам недавно на форуме. Но мы здесь находимся не как беглецы, нашедшие приют в храме, - мы преступлений не совершали, - и не потому, что это место труднодоступно - мы полагаемся в своей защите всецело на вас. Мы обращаемся к вам потому, что к этому нас побудило резкое и безумное отношение, которое испытал на себе Цинна. Мы знаем, что враги наши обвиняют нас в клятвопреступлении, что невозможно-де из-за этого сохранить прочный мир. Но то, что мы имеем на это возразить, мы скажем на вашем, граждане, собрании, с которым мы и все прочее будем делать совместно, восстановив демократическую форму правления. Когда Гай Цезарь из Галлии отправился как вооруженный враг на свою родину, и Помпей, самый демократический гражданин среди нас, претерпел то, что вам известно, а вслед за ним такое множество достойных граждан погибло, будучи послано в Африку и Испанию, мы ему дали амнистию, когда он о ней просил, так как он, по вполне понятным причинам, боялся за себя, а тиранию прочно держал в своих руках. Мы и клятвенно подтвердили амнистию; но если бы он нас заставил поклясться, чтобы мы не
138. И если бы Цезарь после ничего не предпринимал, чтобы нас обратить в рабство, мы дали бы и ложную клятву. Но Цезарь не предоставлял нам власти ни в Риме, ни в провинциях, ни в войске, ни в культе, ни в распределении колоний, ни в чем-либо другом; и ни о чем сенат предварительно не высказывался, и народ не утверждал его решений; все был сам Цезарь в одном лице по своему же приказу; и он нисколько своим гнусным поведением не пресыщался, как это было с Суллой, который, покончив со своими врагами, вернул нам нашу прежнюю форму правления. А этот, отправляясь в долгий новый поход, лишил нас возможности избрать должностных лиц на пятилетие. Какая же это свобода, в которой даже нет надежды на будущее? Что для него значили народные трибуны Цезетий и Марул? Не подверг ли он их нагло изгнанию - их, занимавших пост священный и неприкосновенный? Законы предков и клятвы не разрешают привлекать трибунов к суду, покуда не окончились их полномочия. Но Цезарь их изгнал даже без привлечения к суду. Поэтому с чьей стороны совершено преступление в нарушении неприкосновенности? Священна и неприкосновенна особа Цезаря, которому мы эти прерогативы дали не добровольно, но по принуждению, после того как он явился в отечество с войском, после того как он столько и столь доблестных граждан убил, а власть народных трибунов, которой наши предки в свободной республике без всякого принуждения присягнули и объявили ее под заклятием навсегда, эта должность разве не священна и не неприкосновенна? Куда девались все подати, поступавшие от наших подданных, и где отчеты за них? Кто, вопреки вашей воле, открыл государственные сокровища и пустил в расход фонд неприкосновенный и священный, а когда народный трибун этому воспротивился, то угрожал ему смертью?
139. Но, - продолжал Брут, - какая же клятва может быть еще дана для обеспечения мира? Если никто не присвоит себе власть тирана, клятв не потребуется. Наши отцы в ней не нуждались никогда. Если же кто-либо другой будет стремиться к тирании, - римлянин не может быть верным по отношению к тирану, не может ему и присягать. Это мы заявляем, находясь еще в опасности, и об этом мы в интересах отечества будем заявлять и впредь: ведь когда мы находились у Цезаря в почете и безопасности, мы тоже предпочитали отечество собственному почету. На нас, стремясь вас возбудить против нас, возводится еще клевета по поводу колоний. Если кто-нибудь из тех, кто уже поселен в колониях, или из тех, кому предстоит еще поселиться, присутствует здесь, сделайте одолжение, откликнетесь".
140. Когда откликнулись многие, он продолжал: "Правильно вы поступили, что собрались сюда вместе с другими. Если вас справедливо чтит и ценит ваше отечество, то вы должны ответить ему таким же уважением, когда оно вас выселяет в колонии. Вас выделил народ Цезарю на войну против галлов и британцев, и вы должны были стяжать почести и награды, раз вы совершали подвиги. А он, заручившись наперед вашей присягой, повел вас против Рима, хотя вы этого совсем и не желали, повел вас, хотя бы опять-таки и этого вы не хотели, против лучших граждан в Африку. Если бы только в этом заключались ваши подвиги, вы, пожалуй, не решились бы требовать за них награду; но так как никакая зависть, никакое время, никакое человеческое забвение не уничтожит ваших подвигов против галлов и британцев, вам подобает награда именно за них. Так поступал народ и с теми, кто в старину отправлялся на войну, но он никогда не отнимал у своих или у ни в чем не повинных землю и не отдавал одним то, что принадлежало другим, не считал возможным отплачивать несправедливостью. Когда он побеждал врагов, он и у них не отбирал всю землю, а делил ее и на одной части этой земли устраивал своих солдат, чтобы они были стражами в земле бывших врагов. И если иногда не хватало завоеванной оружием земли, он раздавал и государственную землю или покупал другую. Так вас организовал в поселения народ без обиды для всех. Сулла же и Цезарь, которые напали на отечество с оружием в руках, как на враждебную страну, нуждались в крепостях и охране в самом отечестве и не отпускали вас на родину, не покупали вам земли или распределяли между вами конфискованную и не платили за отнятую землю в утешение тем, у кого они ее взяли, несмотря на то, что у них много было денег из казны и много от конфискаций. Они у Италии, ни в чем не повинной, ни в чем не согрешившей, как враги и разбойники отбирали землю, дома, кладбища и святилища, которые мы не отбираем даже у иноплеменных врагов, налагая лишь контрибуцию на них в размере 10% урожая.
141. Сулла же и Цезарь раздали вам имущество ваших соплеменников, тех, которые послали вас с Цезарем против галлов, провожали на войну и давали обеты за ваши будущие победы. Они поселяли вас в колониях большими массами со знаменами, в военном снаряжении, так что вы не знаете мирного покоя от тех, кто был прогнан. Обездоленный и лишенный своего имущества, прежний владелец должен был строить вам по многим причинам ловушки и выжидать для этого лишь удобного момента. Но этого-то как раз и хотели тираны: не того, чтобы вы получили землю, которую они могли и в другом месте добыть и вам предоставить, а чтобы вы имели пред собою строящих козни врагов и всегда были бы надежными стражами той власти, которая в данном случае вместе с вами поступает несправедливо. Ведь симпатия к тиранам появляется у охранителей их в результате совместных нарушений права в силу общего страха. И, о боги, они называли "выведением колонии" то, что вызывало слезы единоплеменников и изгнание ни в чем не повинных. Они сделали вас нарочно врагами вашего народа ради собственного их благополучия, мы же, о которых нынешние правители отечества говорят, что они щадят нас из жалости, мы гарантируем вам землю, которой вы владеете, и будем ее гарантировать и в будущем, в чем и призываем богов в свидетели. Вам принадлежит и будет принадлежать то, что вы получили, и никто у вас этого не отнимет, ни Брут, ни все те, кто подвергались опасностям за вашу свободу. И то единственное, что в этом деле заслуживает упрека, мы исправим - это помирит
142. Когда Брут это говорил, слушавшие его, примиренные друг с другом, называли это вполне справедливым и изумлялись неустрашимости этих людей и любви их к народу. Проникшись расположением к ним, они решили на следующий день быть с ними заодно. Рано утром консулы созвали народ на собрание, и им было прочитано состоявшееся постановление, и Цицерон посвятил длинную хвалебную речь амнистии. Обрадованные, они вызывали из храмов сторонников Кассия. Те, однако, предложили им выслать в гарантию заложников. К ним послали детей Антония и Лепида. Когда увидели сторонников Брута, поднялся шум и крик, и когда консулы пожелали выступить с речью, это не было допущено и было предложено сначала их приветствовать и с ними помириться. Это и произошло. Консулов смущали страх и зависть, как бы эти люди и во всем остальном не оказались победителями в государстве.
143. Было видно, как принесли завещание Цезаря, и народ сразу же потребовал, чтобы его огласили. По этому завещанию приемным сыном Цезаря был Октавий, внук его сестры, народу предоставлялись для прогулок сады Цезаря и каждому римлянину без исключения, находящемуся еще в городе, было назначено 75 аттических драхм. Народ снова пришел в ярость, так как до этого раздавались обвинения против Цезаря как тирана, завещание же, оказалось, написано человеком, любившим город. Особенно казалось всем грустным, что из убийц Децим Брут был записан в числе наследников второй очереди. Дело в том, что у римлян существует такой обычай: наряду с прямыми наследниками указывать еще и других, на тот случай, если бы первые не получили наследства. Это очень возмущало их; они считали низостью и кощунством, что Децим злоумышлял против Цезаря, хотя он был указан в завещании как приемный его сын.
Когда Пизон принес тело Цезаря на площадь, сбежалась масса вооруженного народа для охраны его; с шумом и большой торжественностью тело Цезаря выставили на ростры; тут поднялся опять большой плач и рыдания, вооруженные ударяли в оружие и постепенно раскаялись в том, что приняли амнистию. Антоний, видя их настроение, не успокаивал их, но, будучи избран для произнесения надгробной речи как коллега по консульству, друг и родственник Цезаря - он приходился ему родней со стороны матери, - он пустился опять на хитрость и сказал следующее:
144. "Недостойно, граждане, похвальную надгробную речь над телом такого человека говорить мне одному: ее должно было бы произнести все отечество. Что мы все в равной мере, и сенат и вместе с ним и народ, восхищаясь доблестью его, открыто высказывали еще при его жизни, я скажу в предстоящей речи не как своей, т. е. как речь Антония, а полагая, что она будет вашим голосом." Антоний читал свою речь с торжественным, грустным лицом и, голосом выражая эти настроения, он останавливался на том, как чествовали Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным, отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не называли. При каждом этом названии Антоний взором и рукой обращался к телу Цезаря, как бы в подтверждение истины своего слова, указывая на действительность. При каждой из этих характеристик он слегка вскрикивал, смешивая плач с негодованием. Там, где народное постановление называло Цезаря отцом отечества, он прибавил: "Это свидетельство справедливости". При словах о том, что Цезарь священен и неприкосновенен, Антоний добавил, что всякий прибегавший к нему находился в безопасности. "Не другой, сказал он, - кто прибегал к нему, а он сам, неприкосновенный и священный, убит нами; не силой взял он, как тиран, эти почести, которых не просил. Мы - презренные рабы, если мы даруем их недостойным, когда они этого и не просят. Однако вы нас защищаете от упрека, что мы рабы, верные граждане, тем, что вы и теперь такой же почестью наделяете умершего". 145. И тогда Антоний прочитал клятву, что все всеми силами будут охранять Цезаря и тело его, и что уклоняющиеся от защиты его, если бы кто на него покусился, будут вне закона. Повысив голос и подняв руку по направлению к Капитолию, Антоний сказал: "Я готов, Юпитер Отеческий и боги, мстить, как я клятвенно обещал. Так как сенаторы полагают, что состоявшееся решение будет полезным, я молю богов, чтоб оно действительно оказалось таковым". Тогда поднялся большой шум в сенате особенно потому, что это было направлено явно против него. Антоний, успокаивая сенат и как бы беря свои слова обратно, сказал: "Похоже на то, что случившееся не является делом рук человека, а какого-то демона. Следует заботиться больше о настоящем, чем о прошлом. Будущее сулит нам бoльшие опасности, чем, пожалуй, даже настоящее; мы вернемся к старым восстаниям; все благородное, что есть в городе, будет уничтожено. Отдадим последние проводы этому святому в мир блаженный и запоем в память его установленное печальное песнопение".
146. Сказав это, Антоний поднял одежду, как одержимый, и, подпоясавшись, чтобы освободить руки, стоял у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова поднимаясь, воспевал его сначала как небесного бога и в знак веры в рождение бога поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря, его сражения и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству народов и сколько он прислал добычи, высказывал восхищение всем этим и непрерывно выкрикивал: "Он был один непобедим из всех, кто с ним сражался. Ты, единственный за триста лет, защищал поруганное отечество; когда единственный раз дикие народы напали на Рим и сожгли его, ты их поставил на колени". Еще много другого он сказал в своем священнословии и, перестроив свой голос с торжественного на грустный лад, оплакивал Цезаря как друга, потерпевшего несправедливости, поклялся, что желает отдать свою жизнь за жизнь Цезаря. Затем, легко перейдя в тон, выражающий скорбь, Антоний обнажил труп Цезаря и на кончике копья размахивал его одеждой, растерзанной ударами и обагренной его кровью. Тут народ вторил Антонию большим плачем, как хор, а излив скорбь, преисполнился опять гневом. Когда после этих слов, по обычаю отцов, хоры стали петь другие заплачки, посвященные ему, и перечислять снова деяния и страдания Цезаря, во, время этого плача сам Цезарь, казалось, заговорил, упоминая поименно, сколько врагов своих он облагодетельствовал и, как бы удивившись, говорил о самих убийцах: "Зачем я спас своих будущих убийц?" Тогда народ больше не выдержал: он не мог понять, что все его убийцы, кроме одного Децима, будучи пленными после мятежа Помпея, вместо того, чтобы понести наказания, были выдвинуты Цезарем на высокие должности и места начальников провинций и войск и, тем не менее, злоумышляли против него, а Децим был удостоен даже стать нареченным сыном его.