Бирюзовая маска
Шрифт:
Воспоминание о нем заставило меня переключить свое внимание на браслет. Я надела его на запястье, и сапфиры засверкали в лучах света. Когда Джонни ушел, я хотела отдать ему браслет, но он беспечным тоном отверг мое предложение.
— Оставь его себе, — сказал он. — Оставь его себе, чтобы он напоминал тебе о том, что ты делаешь со своей жизнью.
Джонни казался вначале таким надежным спутником! Веселый, с легким характером, он любил развлечения и был непринужденно деспотичен. Он был поглощен Джонни Холлом, и пока я тоже была им поглощена, все было прекрасно. Я влюбилась в него, и это произошло не внезапно и неопасно, совсем не так, от чего предостерегал меня отец.
— Никогда не позволяй себе терять голову от любви, — сказал он мне, когда я выросла. Из того, что он мне рассказывал, я поняла, что он и мама, должно быть, влюбились друг в друга с первого взгляда — это было то редкое чувство, которое, когда случается, бывает одновременно чудесным и опасным, потому что не длится долго. В этом смысле я была в безопасности. Со мной такого никогда не случалось. Отношения с Джонни устанавливались медленно и постепенно. Мы нравились друг другу, нам было хорошо вместе, и мы перешли к более близким отношениям, за которыми должен был последовать счастливый брак.
Если бы только не моя работа и не моя живопись! Они вечно мешали Джонни. Они срывали его планы. Со временем он даже не хотел, чтобы я брала блокнот для набросков, когда мы ездили за город. Он хотел, чтобы я уделяла все свое внимание только ему одному. Я могла зарабатывать себе на жизнь рисунками, но когда мы поженимся, в этом не будет необходимости. Мне не нужно будет брать в руки карандаш или кисть, кроме как ради своего удовольствия.
— Но я хочу быть художником! — говорила я ему. — Я хочу, чтобы мои работы были настолько хороши, чтобы их узнавали.
Он смеялся и целовал меня.
— Ты забудешь об этом, когда тебе нужно будет заботиться обо мне. Я сделаю имя нам обоим, и ты сможешь гордиться мной, как собой. Я тебя поглощу!
К этому времени я уже была сильно влюблена в него и пыталась найти какой-то компромисс. По сути, он не оставлял мне времени, чтобы подумать. Он весело и непринужденно смял меня, самонадеянно подчинив потоку своих желаний и стремлений. Мой отец был задумчив и немного печален, но, в конце концов, ведь он лишился бы меня, если бы я вышла замуж. Я попробовала быть такой, какой хотел меня видеть Джонни, не говорила с ним о своей работе, прятала ее от него.
Переломный момент наступил, когда в маленькой галерее была устроена выставка моих работ. Я приготовила серию картин разных районов Нью-Йорка, включая сценку в Китайском квартале, детей, играющих на улице Гарлема, мальчика и девочку на пароме в Стейтен Айленд с Манхеттеном на горизонте. Были и другие сценки, потому что я любила делать наброски и писать красками в любом уголке Нью-Йорка, хотя Джонни считал, что это глупо.
Когда выставка уже была готова, меня потрясло то, что он был настроен против и откровенно завидовал моей работе. Он посмеялся над скромным обзором выставки в «Тайме», хотя было замечательно уже то, что он там появился, и сказал, что имя Аманды Остин осталось таким же неизвестным, как и раньше.
Вот тогда я противостала ему. Я доставала блокнот для набросков при каждом удобном случае, чего никогда раньше не делала, хотя видела, как остывает ко мне Джонни прямо на глазах. Он не хотел, чтобы его жена делала карьеру, он даже не хотел, чтобы она вообще работала. Он был старомодным и викторианским по воспитанию, и я тоже стала охладевать к нему, когда поняла это. Поэтому он решил уйти, а я не стала его удерживать. И когда он ушел, у меня появилось чудесное чувство свободы, как будто я избежала какой-то опасности. Я больше никогда не позволю себе влюбиться в мужчину-деспота. Но все-таки я скучала по нему. Я еще не настолько охладела, как думала, и иногда бывало так, что я уже протягивала руку к телефону, чтобы позвонить ему и сказать, что пусть будет так, как он хочет, только пусть он вернется. И только сильное чувство самосохранения удерживало меня от этого.
Прошел уже год с тех пор, и я пыталась не замечать в себе чувства боли и пустоты. У меня была работа, и я не хотела опять влюбляться. У меня были друзья-мужчины, но они ничего для меня не значили, и жизнь становилась ужасно скучной, бессмысленной.
Мне нужно было поменять обстановку — полностью изменить свою жизнь. Я сняла браслет и бросила его на стол. Я не собираюсь терзаться от прошедшей неудачной любви.
Нужно было обдумать еще одну вещь. Эта вещь была нематериальной и, может быть, самой странной. Это был мой ужасный сон. Пугающий, повторяющийся сон, граничащий с кошмаром, он иногда преследовал меня и днем.
Он всегда был одним и тем же. Тяжелый, яркий свет с неба, и на этом синем фоне, как грязное угольно-черное пятно, стоит дерево. Очень старое дерево, с темными, покореженными ветвями, которые, казалось, тянутся ко мне — как будто их листья-пальцы хотят меня схватить и терзать. И всегда при виде этого дерева меня охватывал страх. Я знала, что если я буду долго на него смотреть, крайний ужас поглотит меня. Но прежде чем то, что мне угрожало, должно было случиться, я всегда просыпалась. Ребенком я просыпалась с криком, и отец приходил, чтобы успокоить и утешить меня. По мере того, как я росла, кошмар приходил все реже, но он еще и теперь беспокоил меня, и я хотела знать его истоки. Было ли подобное дерево в Санта-Фе? Если я найду его, пойму ли я причину ужаса и смогу ли освободиться от него?
И все же — не сон был решающим фактором. Я приняла решение благодаря письму дедушки, словам, которые написала бабушка, и миниатюре с изображением матери. Я хотела знать правду о Доротее Кордова Остин — какой она была и как умерла. Если здесь была скрыта какая-то трагедия, я хотела, чтобы ее больше не скрывали. Случилось так, что я знала свои корни только по отцовской линии. С материнской стороны была пустота, и это вызывало во мне тяжелое чувство. Если там было темное пятно, оно стало частью меня, и я хотела о нем знать. Как могла я понять себя, если ничего не знала о половине своих предков? Они сформировали и меня тоже: в моей жизни бывали случаи, когда я чувствовала свою духовную близость с чем-то иным, нежели скалистая Новая Англия тети Беатрисы и обычная мягкость отца. Иногда во мне бушевали страсти. Иногда я чувствовала в себе порыв той же самоуверенной властности, что сквозила в письме моего деда. Казалось, во мне дремлет какое-то скрытое чувство, нуждающееся в выходе, которого сейчас не было.
Итак, кто же я? Пока я этого не узнаю, как я могу вступать в какие-либо разумные человеческие отношения? Я часто удивляла и Джонни, и сама себя, и не знала, почему. Я должна узнать.
Я протянула руку и набрала номер авиакомпании, которая осуществляла рейсы в Альбукерк.
II
Сияло послеполуденное солнце, такси и автомобили останавливались у здания аэропорта, чтобы высадить или взять пассажиров. Я стояла со своими сумками недалеко от выхода из багажного отделения, как мне было сказано в телеграмме от кузины Элеаноры Бранд. Никто меня не ждал, никто не приехал с тех пор, как я вышла из самолета, хотя другие пассажиры уже забрали свой багаж и уехали. Я ждала с нетерпением и беспокойством приезжей. Я понятия не имела, как выглядит Элеанора, но поскольку я стояла в указанном ею месте, она сама должна была найти меня. Женщина лет сорока быстро прошла в дверь и резко остановилась, глядя по направлению багажного отделения. Вначале я не обратила на нее внимания, с первого взгляда решив, что она не может быть Элеанорой. Я почему-то думала, что Элеанора должна быть молодой. Но когда она стала меня упорно разглядывать, я почувствовала беспокойство. Это явно не был обычный интерес к незнакомому человеку, и я снова посмотрела на нее, встретившись с ней взглядом.