Битва за Коррин
Шрифт:
— Я приехала сюда помогать, а не доказывать свое превосходство, — быстро ответила Ракелла и направилась в другую палату продолжать работу.
Испытывая свою силу друг на друге, пробуя на прочность свои навыки и тщательно соблюдая режим тренировок, мы можем подготовиться к любым жизненным ситуациям. Но как только мы вступаем в реальное сражение, все, чему мы научились до этого, превращается в обычную сухую теорию.
Хотя Квентин и Фейкан даже не подозревали об этом, Абульурд регулярно навещал свою больную
Брат был постоянно занят политическими делами на посту вице-короля, а Вориан Атрейдес начал работу над стратегией войны с титанами на случай, если Агамемнон и его кимеки планируют какие-то действия против свободного человечества. Абульурд не мог обратиться ни к одному, ни к другому за сочувствием и поддержкой, во всяком случае сейчас.
Итак, Абульурд отправился навестить матушку. Он знал, конечно, что Вандра не реагирует ни на какие известия и не поймет ничего из того, что он расскажет ей. За всю жизнь Абульурд ни разу не слышал, чтобы мать произнесла хотя бы одно слово, и как хотелось бы ему знать ее ближе. Единственное, что он знал — это то, что его рождение лишило Вандру разума.
В течение двух дней после того, как он узнал о гибели отца, Абульурд был настолько потрясен новостью, что о визите в Город Интроспекции не могло быть и речи. Он был уверен, что никому и в голову не пришло сообщить Вандре о гибели ее мужа. Скорее всего никто, даже Фейкан, не считал это важным или необходимым, так как осознавал, что она все равно ничего не поймет.
Но Абульурд надел безупречно выглаженную и вычищенную парадную форму с отполированными до блеска регалиями своего нового звания башара. Придав себе максимум солидности, он постарался выглядеть значительным и торжественным.
Послушники встретили его в воротах, ведущих в обитель религиозного уединения. Все знали, кто он, хотя Абульурд на этот раз не смог разговаривать с ними. Он молча шел, глядя прямо перед собой, по усыпанным гравием аллеям мимо журчащих фонтанов и высоких лилий, создававших безмятежную атмосферу и располагавших к глубоким размышлениям.
В это утро сиделки вывезли Вандру в кресле на берег пруда с рыбками и поставили ее на солнышко. Золотые рыбки стремительно плавали среди водорослей в поисках насекомых. Глаза Вандры были устремлены на пруд, но в них не было никакого осмысленного выражения.
Абульурд встал напротив Вандры, вытянулся в струнку и опустил руки по швам.
— Мама, я пришел показаться тебе в новом звании. — Он подошел ближе, показав матери знаки различия башара и медаль, сверкавшую в лучах солнца.
Он не ожидал, что мать хоть как-то отреагирует на его слова, но в глубине своего сердца он верил, что его слова проникают сквозь корку безумия в ее душу, что, может быть, ее разум еще жив. Но даже если он был именно таким пустым, как это казалось, то и в этом случае Абульурд не считал, что напрасно теряет время. Это были единственные моменты, когда он проводил время в тесном общении с матерью.
Он стал чаще навещать ее после возвращения с корабля беженцев, когда стало ясно, что вторжения флота Омниуса на Салусу не будет. Он тогда лично проследил за тем, чтобы и мать, и ее сиделки возвратились в религиозное убежище.
— И… есть еще одна новость. — Слезы подступили к его глазам, когда он представил себе, что именно сообщит матери. Многие офицеры Армии Человечества выразили
— Твой супруг, мой отец, храбро и доблестно сражался в войнах Джихада. Но недавно он пал от рук кимеков. Он пожертвовал собой, чтобы спасти своего друга Порее Бладда и тот смог вырваться и улететь. — Вандра не реагировала, но по щекам Абульурда потекли слезы. — Прости, мама. Я должен был быть рядом с ним и сражаться, но наши воинские обязанности не совпали.
Вандра продолжала без всякого интереса смотреть своими ясными глазами на прудик с золотыми рыбками.
— Я просто хотел лично сообщить тебе об этом. Я знаю, что он очень любил тебя.
Абульурд помолчал, лелея в глубине души безумную надежду, что сейчас вот-вот увидит в глазах матери проблеск понимания.
— Я скоро снова приеду к тебе, мама. — Он долгим взглядом посмотрел на нее, отвернулся и зашагал прочь по тем же усыпанным гравием дорожкам, покидая Город Интроспекции.
По пути он остановился у хрустального гроба первой усыпальницы с младенческим тельцем убиенного ребенка Серены Батлер — Маниона Невинного. Он и раньше выказывал знаки почитания этой гробнице. Во время бесконечной войны с мыслящими машинами множество людей приходили сюда поклониться праху ребенка, зажегшего пламя священной войны. Абульурд долго смотрел на немного искаженное прозрачными стенками гроба личико младенца. В печальном расположении духа он покидал Город Интроспекции.
Память — самое мощное оружие, и ложная память наносит самые глубокие раны.
Он оказался пленником, лишенным тела, мозгом, оказавшимся в заточении. Единственное, что нарушало монотонность такого полусуществования, это вспышки боли или звуки, когда другие кимеки раздражали стержни, присоединенные к сенсорным центрам головного мозга Квентина Батлера.
Иногда Квентин находил ужасным то, что видел вокруг себя, в других случаях он, погруженный в голубоватую электрожидкость, чувствовал, как потоки воспоминаний и мыслей уносят его далеко-далеко отсюда.
Иногда он думал о том, что, наверное, Вандра влачит сейчас такое же беспомощное и жалкое существование, как и он, погребенной заживо, как когда-то на Иксе. Если ее состояние действительно таково, то Квентин пожелал бы ей скорой смерти, если бы раньше знал об этом.
Он не мог отмечать течение времени, но ему казалось, что с момента его пленения прошла целая вечность. Титан Юнона продолжала общаться с ним насмешливым, но успокоительным тоном, проводя Квентина через то, что она называла «типичной регулировкой». Со временем он научился блокировать большую часть своей фантомной боли, причиненной нервной индукцией. Хотя он до сих пор чувствовал себя так, словно его руки, ноги и грудь были погружены в расплавленную лаву, он понимал, что в действительности у него нет реального тела, которое могло бы испытывать боль. Ощущение существовало целиком в его воображении — так было до тех пор, пока Агамемнон однажды не приложил раздражение к центру боли, и весь мозг захлестнула волна невыносимых мучений.