Благословение пана
Шрифт:
Небольшой костер весело горел посреди центрального камня.
Тишину, до того тревожимую лишь ветром или случайным криком совы, неожиданно нарушил шум из долины, что была дальше Волдинга; и все, как один, повернули головы. Это четверо парней тащили с фермы быка.
Серый круг сидевших в темноте селян не распался, разве что несколько человек поднялись, уступая дорогу ведомому на веревке быку, который шел неохотно, но испуганным не казался. Его провели между людьми, потом между камнями, и вот тут-то он захрипел, словно, завидев плоский камень, все понял.
Тем временем Томми Даффин, словно ему пришла в голову неожиданная мысль, поднял свирель и заиграл мелодию, которую ни разу не играл до тех пор. При первых же ее звуках, будто бы получив некую весть, бык сверкнул в темноте белками глаз. Люди стали подниматься на ноги.
Мадден, не
– Нет, надо дождаться зари, – сказал Томми Даффин, перестав играть.
Его новая мелодия была чудесна тем, что пробуждала воспоминания о делах давно-давно минувших дней, считавшихся похороненными в умах людей, которые не имели о них ни малейшего представления и даже в своих грезах едва ли догадывались о них. Ей не составляло труда удерживать возле Старых Камней впавших в состояние экстаза жителей Волдинга – плотника, церковного сторожа, бакалейщика, миссис Эрлэнд и всех остальных; пожалуй, не только их, потому что в ту ночь люди слышали необычное движение в лесу, как будто шел великан, но украдкой, как будто нечто неведомое почуяло запах бычьей крови и явилось из другого времени и другого пространства, привлеченное предстоящим жертвоприношением. Но это всего лишь догадки: никто ничего не мог сказать наверняка. Несомненно одно: эхо от музыки Томми становились громче, а не тише, когда бежало от горы к горе, и приобретало, а не теряло в красоте и необычности, ударяясь о деревья; оно оживало мелодией, какую еще не творила свирель; и Томми задыхался, а мелодия летела все дальше и дальше. На глазах людей закипели слезы, соленые горячие слезы, и благодаря этим золотистым слезам люди понимали, что и они, и далекие звезды, и близкие насекомые, и Земля, и камни, и цветы нераздельны, как они знали прежде и забыли теперь. А еще, говорят, они увидели поблизости в лесу тень, что была больше человеческой и творила мелодию, которая поднимала горы и леса, но которую не все могли расслышать. И тут миссис Тиченер, с глазами которой творилось что-то странное в последнее время, отчего она видела все яснее и дальше, воскликнула:
– Да это же преподобный Дэвидсон!
В то же мгновение заблудившийся луч, первый луч солнца выскользнул из-за края земли и тотчас победил звезды. Они побледнели, и тьма расступилась, и ночные тайны исчезли. Все искали глазами тень, на которую показывала старуха, и сначала никто ничего не видел, а потом спустился с горы, на которой не было бессмертных, не кто иной, как викарий с каменным топором!
Все молчали. Всем показалось естественным, что как нельзя вовремя, перед самым восходом солнца, появился викарий со старинным топором, поэтому ему уступили дорогу, и он вошел внутрь круга, где были Старые Камни. Августа подняла голову и улыбнулась.
Тот порыв, что гнал викария с топором через долину, привел его на место и тут отпустил. У человека появилась возможность подумать. Быстро оглядевшись, он все понял: и почему у него в руках топор, и почему люди привели к Старым Камням быка, и почему огонь горит на алтаре, и почему он все бледнее и бледнее с наступлением рассвета. Викарий понял, зачем пришел к Старым Камням. И так же ясно, как он видел свою паству в бледнеющих сумерках, он понимал мотив собственного поведения. Много чего передумал растерянный человек, прежде чем пришел сюда, и не все его мысли были последовательными; однако большой топор, который он принес с собой к древним камням, был виден ему яснее, чем помнились мысли; это одно было очевидно и убедительно в многодневном наплыве самых разных мыслей и напоминало викарию каменную скалу, поднимающуюся над туманом и указывающую путь к дому. Да, за этим он и пришел. Совершить жертвоприношение языческим богам на глазах своей паствы.
В этот момент, или, если такое возможно, на пороге куда меньших ошибок викарий вспомнил о епископе. Анрел подумал о епископе. И подумал о нем едва ли не с яростью. В сражении, как он понимал теперь, оглядываясь назад, ему пришлось драться одному, а ведь это сражение было жизненно важным для Церкви и к тому же таким, каких не бывало едва ли не с начала новой эпохи. Будь у него хоть малая поддержка, ему, возможно, не пришлось бы проиграть. Даже если бы все епископы собрались в Волдинге, размышлял бедняга, это не было бы напрасной тратой сил. А что вышло? Его епископ благодаря своей доброте, своему такту и своей великолепной ловкости, всего лишь избежал скандала. Только этого он и добивался.
Ученость тоже обманула Анрела в лице Хетли. Обмануло
Итак, он совсем один. И пришел сюда. Никто не удержал его. Ему не хватило сил сопротивляться всем. Что теперь?
Лишь мученики могут выдержать дольше.
Стоя возле плоского камня, Томми потихоньку заиграл на свирели. Бык забеспокоился. С каждой минутой огонь на алтаре был бледнее и бледнее, пока не стал просто светом. Понемногу все вокруг вновь обретало свои краски. Запел дрозд, люди ждали.
В последнее мгновение, когда викарий решил плюнуть на все, включая дело всей своей жизни, ему стало жалко быка и он отпрянул. Потом подошел к Томми Даффину.
– Может быть, лучше… – проговорил он, запинаясь и не сводя глаз с быка.
Приблизился Мадден, который понял, что хочет сказать викарий.
– Это старый бык, сэр. Его как раз для такого случая и держали.
Когда уже, казалось, ничего не удерживало викария от жертвоприношения богам, против которых он сражался, он вновь вернулся на свое место и стал ждать рассвета. Быка подвели поближе.
Прихожане смотрели на топор, пока викарий ждал, и все знали, что это как раз тот топор, который нужен, потому что он из кремня, а оружие Маддена было из железа и не годилось. Анрел чувствовал их одобрение.
Он вспомнил, что жертвоприношение совершается на заре. Вспомнил, потому что об этом ему рассказала свирель Томми. На длинном плоском камне должна быть кровь, чтобы солнце увидело ее. И кровь должна быть свежей, чтобы Те, кому она предназначена, могли вдохнуть ее запах, поднимающийся от чистой Земли, вместе со всеми первыми утренними запахами.
Видимо, в горах был уклон, и солнце освещало камни; точно так же оно сверкало на них во время летнего солнцестояния тысячи лет назад, правда, с тех пор вырос лес. Как бы то ни было, Земля немного изменила свою орбиту, отчего все сдвинулось и солнце не попадет вовремя на камень. Да и летнее солнцестояние осталось далеко позади.
Итак, викарий, понимая, что солнца не будет в нужное время, подождал до тех пор, пока не натянулись до предела нервы его прихожан. Тогда он подал знак, и к нему подвели быка. (В следующие годы деревья вырубили и церемонию совершали в правильный час и день. А тогда было их первое жертвоприношение.)
Лет тридцать назад Анрел занимался греблей, и мускулы у него на руках, казалось, ждали своего часа. Он взмахнул топором, метя в большое белое пятно на лбу у быка, пониже рогов, и попал, куда метил; выдержали и палка, и кожаная лента, и сам кремень, как это было много веков назад, а у быка треснул череп, он подпрыгнул и, дернувшись, повалился на камень. Когда его полоснули ножом по горлу, плоский камень вновь обагрился кровью, хотя бы кровью быка. Казалось, радостью светится старый кремневый топор, неведомо сколько мучавшийся жаждой. Томми Даффин все еще играл на свирели, рассказывая заре, что совершили жители Волдинга; и опять издалека послышалось эхо, в котором нельзя было различить ни слов, ни смысла. Но если можно понимать намеки, то едва уловимое эхо говорило о триумфе или о насмешке; скорее всего, о насмешке, поднимавшейся до Небес, возможно о насмешке над святой Этельбрудой. Однако о соперничестве, которое, вероятно, существует между бессмертными, нам ничего не известно, да и о значении музыкальных намеков мы можем лишь гадать; только на твердой почве земных страданий, земных разочарований и их исчезновения мы можем говорить более или менее уверенно. Никому в Волдинге не пришлось вынести столько, сколько викарию за бесконечные месяцы его одинокой борьбы; следовавшие одно за другим разочарования делали его борьбу все более трудной, пока не осталось больше разочарований, но и тогда он, несмотря ни на что, продолжал сражаться в одиночку. Теперь это осталось позади. Высокопоставленные церковники могли бы занять определенную позицию, и святая Этельбруда могла бы их поддержать. Но для викария все было кончено. И отринув долгую борьбу со своими прихожанами, викарий почувствовал, как освободился от непосильного бремени одиночества. Из толпы до него донесся веселый голос: