Близкие люди
Шрифт:
— Как все, кто умеет делать деньги. — Валерий Владимирович сказал это с оттенком легкой грусти и некоторого презрения, так что сразу стало понятно, умение делать деньги в его шкале ценностей занимает самое последнее место.
Парочка, за которой она наблюдала — Степанов-отец и Степанов-сын, — уже скрылась из виду, и Ингеборга от окна отошла.
— Зачем я его вызывала? — рассеянно спросила она сама у себя и очень удивилась, когда ей почему-то ответил Валерий Владимирович:
— Наверное, затем, чтобы поговорить?
Он обошел стол и сел напротив,
— Вот именно, — сказала Ингеборга и задумчиво покрутила тяжелый хрустальный стакан для карандашей. Стакан приятно холодил ей ладонь и разбрызгивал по темным стенам вечернее солнце. — Я собиралась с ним поговорить, но совсем не учла того, что он совершенно не собирался говорить со мной.
— Мы часто делаем нечто, о чем потом жалеем, — философски заметил Валерий Владимирович и моментально понял, что сказано это было как-то совсем некстати и Ингеборга непонимающе смотрит на него яркими немигающими глазами.
Эти глаза его смущали. В ее присутствии ему хотелось казаться умным, образованным, тонким, не таким, как все, и от излишнего усердия он часто говорил невпопад — вот как сейчас.
— Я совсем не жалею, что пригласила его, — проговорила Ингеборга четко, как на уроке, и ему почудилось раздражение в ее голосе, — просто я не умею… пока еще не умею находить правильный тон в общении с такими людьми.
— С ними невозможно найти правильный тон! — воскликнул Валерий Владимирович пылко. — Они слышат только себя, а любой разговор подразумевает наличие по крайней мере двух собеседников.
— Это точно, — согласилась Ингеборга все тем же непонятным тоном, — это очень точное наблюдение.
Историк ее раздражал.
Он стал раздражать ее с первого дня работы в этой новой и очень престижной школе. Ей бы радоваться, что поблизости есть кто-то, готовый ее опекать, а она раздражалась. Может быть, потому, что он был немножко, как бы это выразиться… навязчиво галантен и его внимательность представлялась ей почему-то в виде целлулоидного блестящего шара, в который он старался ее затолкать, а она в него никак не влезала. А может, потому, что ей не нравились его уроки, на которые он сразу стал приглашать ее, его наигранно-доверительный тон, его нарочито современные словечки, на которые, как показалось Ингеборге, он ловил детей, как умный рыбак глупую рыбу, его подчеркнутая свобода и раскованность.
Ингеборга была совершенно уверена, что между учениками и учителем должна быть дистанция, иначе ничему научить учитель не сможет — его просто никто не станет слушать, тем более в четырнадцать лет, когда появляется не оправданное ничем ощущение, что ты умнее всех и давно знаешь о жизни все.
— А что вы хотели с ним обсудить? — Голос Валерия Владимировича, сгустившийся, казалось, из ее мыслей, прозвучал совсем близко, и Ингеборга обнаружила, что он почти перегнулся через стол и внимательно смотрит ей в лицо добрым сочувственным взглядом.
— Я хотела обсудить его сына Ивана, — ответила Ингеборга терпеливо, — он очень хороший мальчик, но учится не всегда ровно. Да это и не самое главное. У него очень странные взгляды на жизнь, у этого мальчика. Я бы даже сказала — устойчиво странные. Он похож на ребенка из неблагополучной семьи…
— Так он и есть ребенок из неблагополучной семьи. — Валерий Владимирович пожал плечами. — Матери нет, и, насколько я знаю, давно. Впрочем, это все понятно. Вы же сами видели сегодня отца. Попробуй поживи с таким!
— Но она же не умерла! — воскликнула Ингеборга, заставив историка проглотить какую-то готовую фразу. — Она же существует в природе! Она никогда не приходит в школу и ребенком совсем не интересуется. Я ее даже первого сентября не видела. Мальчик полностью предоставлен сам себе. Сочиняет какие-то сказки и истории, жалеет совсем не тех героев, которые должны вызывать жалость, не понимает таких чувств, как стыд или…
«А вы совершенно точно знаете, кого следует жалеть, а кого не следует?» — вспомнилось ей, и она осеклась на полуслове. Какое-то странное чувство не то чтобы стыда, а недовольства собой медленно выползло из глубины на поверхность сознания и заняло сразу очень много места.
Стремясь отделаться от этого чувства, Ингеборга поднялась и зачем-то полезла в шкаф, где хранила свои тетради.
Валерий Владимирович не отводил от нее внимательных утешающих глаз.
«Не нужно смотреть на меня так, как будто я начинающая актриса, только что с треском провалившаяся на премьере. Ничего не происходит. А если и происходит, то, я сама во всем разберусь. Конечно, он не прав, этот Степанов».
Все разговоры о Джеке Лондоне и о том, кто должен и кто не должен вызывать жалость, — просто демагогия. Он с самого начала знал, что именно ей скажет, как знал и то, что нападение — лучшая защита. Он просто дал ей понять, что как учитель она ровным счетом ничего собой не представляет, и сделал это просто виртуозно.
Но ведь… По правде говоря, ведь он… прав.
Еще три месяца назад Ингеборга осторожно говорила на педсовете, что даже для очень продвинутой, очень элитной, очень современной школы Джек Лондон во втором классе — это немножко слишком. Директор тогда развил целую теорию, в которой говорилось о сознательном и бессознательном, о внутреннем «я», об ограничении потребностей собственного «эго», о необходимости воспитания в детях чувства ответственности и вины, о мышлении не только на первом, но на втором и третьем уровнях, и Ингеборга пристыженно примолкла.
Ей был доступен только один уровень мышления — первый, он же и последний.
— Вы пытались объяснить человеку нечто такое, что находится вне зоны его понимания, — заговорил у нее за спиной историк. — Это как… пытаться объяснить зулусам законы развития цивилизованного общества. Они живут вне этих законов и поэтому понять их не смогут никогда…
Почему-то сравнение Павла Степанова с зулусом Ингеборгу задело, но она не могла сказать об этом историку. Поэтому она сказала:
— А чем плохи зулусы? Я вас уверяю, что им так же нужны наши цивилизованные законы, как нам их ритуальные танцы.