Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
Шрифт:
— Да, да, конечно, — глухо сказал Валицкий. Эта новая ложь насчет комсомольского билета как-то мало поразила его, хотя Федор Васильевич хорошо помнил, как однажды, охваченный тоской и тревогой за сына, ночью потихоньку пошел в его пустую комнату, открыл ящик стола и стал перебирать вещи Анатолия. Тогда он и увидел комсомольский билет сына, раскрыл его, долго смотрел на фотографию…
Но сейчас он как бы пропустил слова Анатолия мимо ушей. Только одна мысль — о Вере — занимала Валицкого. И не то спрашивая, не то утверждая, он произнес будто про себя:
— Значит, она осталась
Анатолий молчал.
— Ну, а почему ты не пошел к ее родителям, когда вернулся? — устало спросил Федор Васильевич.
— Но я был там, в первый же день! — торопливо и даже радостно, точно почувствовав твердую почву под ногами, ответил Анатолий. — Только я… никого не застал.
Валицкий молчал, пытаясь осмыслить все то, что услышал от сына. Да, теперь в его рассказе была внутренняя логика. Если все произошло так, как говорит Анатолий, то ему и в самом деле трудно было помочь Вере…
Но, размышляя об этом, невольно стараясь оправдать Анатолия, Федор Васильевич понимал, что непреложным оставался один факт, только один: Анатолий бросил ее. Оставил доверившуюся ему девушку у немцев. Сам спасся, а ее оставил. И, вернувшись, побоялся пойти к ее родителям, рассказать все, как было. Он повел себя как трус. Трус…
Внезапно Валицкому пришла в голову новая мысль.
— Скажи, Толя, — с надеждой проговорил он, — ты рассказывал мне, что был там… Ну, в ГПУ. — Он всегда называл это учреждение по-старому. — Надеюсь, что ты им сообщил все, как было? Ведь, может быть, у них есть какие-нибудь возможности узнать, что с ней случилось, как-то помочь?
— Я сказал там то, что мне было поручено сказать. Или ты хотел бы, чтобы меня задержали для бесконечных допросов и расследований? Чтобы помешали пойти на фронт?..
— Ты действительно собираешься идти на фронт, Толя? — спросил Валицкий, и эти слова вырвались у него непроизвольно.
— То есть?.. Я не понимаю твоего вопроса, — ошеломленно, с испугом в голосе проговорил Анатолий.
До сих пор никому из окружающих Анатолия людей и в голову не приходило усомниться в чистоте его намерений. Но теперь такой человек появился. И человеком этим был его отец.
И, поняв, что отцу удалось проникнуть в то, в чем он не признавался никому, даже самому себе, Анатолий повторил, на этот раз уже громко и вызывающе:
— Я не понимаю твоего вопроса!
— Видишь ли, Толя, — неожиданно для самого себя спокойно и как-то отрешенно произнес Федор Васильевич, — очевидно, у нас разные взгляды на жизнь. Или… как бы это тебе сказать… на свободу выбора. Мне начинает казаться, что для тебя в любой ситуации есть альтернатива. А я думаю, что в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда возможности второго решения нет.
— К чему все эти красивые слова, — сдавленным голосом сказал Анатолий. — Тебе не терпится получить на меня похоронную, стать отцом героя? Альтернатива! Ты всю жизнь умел ее находить для себя, всю жизнь, сколько я тебя помню. Все вокруг изо дня в день, из года в год критиковали тебя, а ты? Много обращал ты на эти разговоры внимания? Как же! «Ты царь, живи один!» И сейчас ты будешь по-прежнему сидеть у себя в кабинете, заперев
Анатолий умолк, задохнувшись.
Федор Васильевич стоял неподвижно, ссутулясь и низко опустив голову. Наконец он сказал едва слышно:
— Но я же стар, Толя, и я… люблю тебя!
— Ах, ты стар! Новый аргумент, последний довод короля! Он, видите ли, меня любит и поэтому посылает на смерть? Ты помнишь карикатуру в «Крокодиле» в прошлом году: Петэн обращается к закованной в цепи Франции: «Мадам, я уже стар для того, чтобы любить вас, но предать еще в состоянии». Так вот, гони меня под пули! В меня уже стреляли, я знаю, как это делается!
Валицкий молчал. Он чувствовал себя совершенно разбитым, униженным. Всего лишь полчаса назад он не сомневался в том, что имеет моральное право судить сына. Ему казалось, что сам он за эти дни, прошедшие с начала войны, изменился, стал другим… Что же, сын напомнил ему о его собственном месте в жизни. Такова расплата.
Анатолий же внутренне торжествовал. Слова, аргументы, столь вовремя родившиеся в его мозгу, несомненно, произвели на отца такое неожиданное впечатление, нанесли такой удар, что он явно не может оправиться. И Анатолий вновь почувствовал себя во всем правым, неуязвимо правым. Человека надо судить по тому главному, что он сделал, а не по каким-то деталям и сопутствующим обстоятельствам. В данном же случае главное заключается в том, что он получил важное задание и выполнил его. А на фронт он еще пойдет. Пусть не завтра и не послезавтра, но обязательно пойдет. К тому же разве он укрывается? Он студент последнего курса и имеет право на отсрочку.
Он победно и с сознанием оскорбленного достоинства посмотрел на поникшего, сгорбившегося отца и снисходительно сказал:
— Хорошо. Не будем об этом больше говорить. В конце концов, я и не думал тебя обижать. Ты сам начал этот разговор…
Он застегнул наконец рубашку, надел пиджак и, вытащив из кармана красную нарукавную повязку, направился было к двери, но остановился и нерешительно проговорил:
— Если снова позвонит Королев, то ты ему скажи… Ну, что Вера уехала раньше, и я о ней ничего не знаю… Впрочем, нет… — Анатолий умолк на мгновение, подумав, что снова окажется в двусмысленной ситуации, если Вера вернется и расскажет своему отцу все, как было в действительности. — Впрочем, нет, — повторил Анатолий, — просто скажи, что я зайду к нему сам и все объясню.
Он произнес эти слова, понимая, что таким образом выигрывает время. В конце концов, судя по тому, что Королев ни разу не подходил к телефону, он почти не бывает дома. Следовательно, всегда можно будет сослаться на то, что его трудно застать…
И, уже успокоенный, Анатолий направился в переднюю, на ходу надевая на рукав повязку.
…Некоторое время Федор Васильевич стоял неподвижно. Потом медленно пошел к себе в кабинет.
«Хорошо, что Маши нет дома», — устало подумал он, вспомнив, что жена ушла к приятельнице.