БЛОКПОСТ-47Д. КНИГА - II
Шрифт:
— Это кто там скрыпнул!?
— Ой, Гоги, извини, брат…
— …А самая младшая — сла-адкая такая…
— …А-ха-ха!
— …А Петька — Чапаю…
— …Крысы тыловые всегда грели руки набивая карманы за счет тех, кто там! В 89-ом вывод войск из Афгана — более сотни тысяч пацанов не получили свои «кровные» чеки. Суки обменяли один к одному деревяшками, которых еле хватило на дорогу да на скромный подарок матери.
— Согласен — люди уже на пределе…
— Паровоз тудыть…
— Когда же увидели Его первосвященники и служители…
— …«Папу-усик», — говорит. Слядкий такой…
— Педа… нехорошие люди, говорит, кругом, самое обидное, что этих пе… людей выбирает большинство — либо по своей тупости, либо, как на последних выборах в Чечне, — под дулом автомата…
— Слющай, этим людям на людей… Да?
— …То закричали: распни, распни Его!..
— Ничого, хлопци, 17-й не за горами…
— …Ну, Керенский Вождю и заливает…
— Володя, согласен с тобой, пойдем до последнего…
— …Распни Его! Пилат говорит им…
— …А он отвечает…
— К сожалению, наше государство привыкло нас нае…, вот такое бля государство, и судиться с ним бесполезно, дороже станет.
— …Знаю одного, квартиру отсудил…
— …Не должны люди по человечески жить? Это же работа наша…
— …Глухая стенка…
— …Возьмите Его вы и распните, ибо я не нахожу в нём вины.
— …Приказы выполняем, за что же нас так?..
— Лично я завязал с этим делом после первого же заседания суда. Никого не хочу обидеть, но меня эта ситуация унижает…
В тот день, когда стало известно, что террористы взорвали Моздокский военный госпиталь и при этом имелось очень много жертв, все бойцы были жёстко потрясены этим очередным зверством нелюдей и само собой разговоры стали крутиться вокруг этой темы.
Выезжая из Моздокского военного аэродрома, с дороги на станицу Луковская этот госпиталь был виден издалека. А некоторые в нём и ранения залечивали.
Владислав Сылларов там когда-то валялся, рассказал забавный случай:
— …Ну, п-оопегиговали следственно меня, после на-коза балдею в палате. Вече-ом подселяют солдата, тоже с Г-озного. У него г-удная клетка навыво-от была, и там, значит, на месте, ихний доктог его г-удину табугеткой зафиксиговал и отп-авил на вегтушке в бессознательном состоянии в госпиталь. Мог бы и в Ханкалу отп-авить, но в Моздоке, сами знаете, — цивилизация.
Пагень, лет восемнадцати. Весь в бинтах вместе с табугеткой и без сознания. А на-коз то действует, я и выгубился. А утгом гано п-осыпаюсь, — утка подо мной а пагня нету. Ёпти… Ну, думаю, кончился. Даже слеза навоготилась.
Тут медсестга заглядывает, выгажается и исчезает. Чегез пять минут снова появляется с «покойником» под гучку и с табугеткой, ёпти. Гугается, — чегез полчаса опе-ация, а он в кугилке кугит и лясы точит. Ёпти.
Ну, у него всё ногмально сделали. Потом говогили, что если бы у немолодого такое же ганение было, точно бы кончился, ёпти… А я, вот, — кагтавить стал, когда пулю вытащили, ёпти. Букву «эг» не выговагиваю. Хо-ошо что выгажаться без буквы «эг» ещё можно, все понимают.
— Паровоз тудыть…
— А вот мы сидим на табуретках и полной грудной клеткой ещё дышим…
— Глубоко и без помощи табуретки, заметьте.
— Слышь, Глеба, а что это у тебя за паровоз такой постоянно фигурирует тудыть?
— Да не умею я иначе по-человечьи выражаться. Ну не приучен, язык не проворачивается.
— Аномалия…
— Вот ты вроде бы якут, а глаза, почему зелёные?
— Говорю же — аномалия, однако… Да и вообще Керенский — мой прапрадед.
— Шютка, да?
— Это у него доллар отсвечивает.
— Разумеется… Вот, друг мой старинный, погибший, Герасимыч, тоже рассказывал, паровоз тудыть. Валялся он в том госпитале года два назад. А ему про этот случай один унылый солдатик из соседней палаты рассказал. А было так…
В маленькой палате, на два места, было две кровати…
— И было на двух кроватях два немощных больных человека…
— Безусловно… Солдатики молодые. Раненые, неходячие. Оба — вованы. Один у окна покоился, сапёр, где-то на Трестовской подорванный, а другой, из Джейраха, — у голой стены. И что делается за окном, соответственно видит только один из них, потому как постоянно край замусоленной плотной шторы в руке теребит и в окно смотрит. Тому, который у стенки, хоть всю портьеру открой, всё-равно ничего не видно, — ракурс не тот.
Делать сутками нечего, солдатик у стенки и просит рассказать сапёра, что там, на улице, видно.
Который у окна, давай заливать, какая красота кругом, — яблони цветут, коты на зелёной травке дерутся, облачка по синему небу плывут. Солнце почему-то не красное или желтое, а белое. Санитарочке ветерок халатик задрал, а в руках у неё вёдра и поправить халатик не может. Вертится на месте и всё.
И так каждый долгий день подобные комментарии по поводу Божией благодати и происходят.
Ну, у того, который у стенки, от тоски и зависти аж сон пропал, аппетит исчез, есть-пить не может. Почему, думает, не он первым в палате очутился. Сейчас бы любовался радугами да лужами да изредка рыжую медичку вызывал бы, — глаз лишний раз порадовать да утку подсунуть.
Как-то ночью просыпается от шума, — сосед у окна хрипит, выгибается: «Гоша, Гоша… Приеду я к тебе…» — До кнопки дотянуться не может, пальцем тычет мимо. А тот, у стенки, нет чтобы свою кнопку нажать, — молча накрылся одеялом и отвернулся.
Утром умершего из палаты вынесли. Боец, который у стены, с помощью медсестёр перекладывается к окну. Штору приподнимает, а там всё окно кирпичами заложено.
Стенка глухая!
Ни просвета!
Парень в ударе: «Когда окно заложить успели?», — «Да года два уже», — «А что же этот-то заливал?..», — «Да он слепой от контузии был, знаем мы про него, всё хотел, чтоб легче всем было»…