Бог лабиринта
Шрифт:
Бревно в камине упало, сыпанув искры огня, и одновременно с моих колен свалилась на пол книга. Мне было совсем ее не жаль, так как стул, на который я опирался, сдвинулся с места под тяжестью моего тела, я потерял равновесие и упал на спину между двумя девушками. Фиона присела и сказала, что покинет нас на минутку. Меня подмывало посоветовать ей воспользоваться горшком под кроватью, но мысль, что это будет испытанием для ее скромности, удержало меня от необдуманных слов. Я находился в зените наслаждения и испытывал такое нетерпение, что готов был засунуть своего горячего Пегаса в любую щель в стене.
Когда мы остались наедине с Мэри, моя рука вернулась к ней под платье, и она накрыла ее ладошкой. Я спросил, нравится ли ей то, что я с ней делаю, и она искренне ответила, что это доставляет ей огромное наслаждение. В комнате заметно потемнело, светился только огонь в камине, и она повернулась, чтобы согреть колени. Я был в такой степени нетерпения, что почти забыл о предосторожности. Одной рукой я продолжал сжимать ей грудь, а другой потянулся вниз, схватил край платья и задрал его до талии, а затем довольно грубо провел рукой
Фиона прислонилась ко мне и сказала: «Слишком темно для чтения. Расскажи нам о Геттингене» – «А что бы вам хотелось услышать?» – «Расскажи о драках между студентами и ремесленниками». Я два раза глубоко вдохнул и усилием воли усмирил бешеный ритм моего пульса, затем в который раз уже поведал давно знакомую им историю. Мэри протянула к огню ноги, и в течение нескольких минут я ни о чем не мог думать, все мои мысли были сосредоточены на том приятном месте, которого я недавно касался на ее теле. И еще меня преследовала мысль, как мне найти возможность остаться с ней наедине. Но после непродолжительного раздумья я убедился, что сделать это практически невозможно, поэтому я решил извлечь преимущества из сложившейся ситуации. Мэри лежала, как и прежде, ее головка покоилась на моем бедре. Фиона свернулась в клубок, положив щеку на мои брюки, платье у нее задралось выше колен, полностью оголив бедра. Я начал, как раньше, ласкать ей груди, затем, почувствовав, что она начинает отвечать на мои ласки, передвинул руку ниже на ее ягодицы. На мгновение она испугалась, и я оставил там руку лежать неподвижно. Она постепенно успокоилась, и я начал осторожно поглаживать ее под платьем. Мэри, приподняв голову, бросила на нас взгляд, чтобы увидеть, чем мы занимаемся, но, вероятно, решила, что это ее не касается, и спокойно устроилась на моих коленях.
Мы знали, что скоро раздастся звонок на ужин, и это внесло дополнительную остроту в наши наслаждения. Когда я сказал: «Скоро ужин», – Мэри еще тесней прильнула ко мне, а Фиона что-то нетерпеливо пробормотала. Я решил, что наступило время для решительных действий. Моя рука, лежащая на ягодицах Фионы, поползла вниз и приподняла вверх подол ее платья. Мгновение спустя моя ладонь трепетно нащупала гладкость и изысканность изгиба ее бедра. Я почувствовал невыразимое наслаждение, и ласкал ее там все время, пока не зазвонили на ужин. Но, подумав о более серьезных действиях, я слегка изменил свою позицию, чтобы у меня появилась возможность двинуться дальше. Ее согнутая поза не позволяла мне дотянуться до внутренней стороны ее бедер, но моя нынешняя позиция открывала передо мной новые возможности: наконец-то я смог дотронуться рукой до ее промежности, здесь она тоже была лучше развита, чем у Мэри, я нащупал мягкие, как пушок, волосы у нее между ног. Это новое движение встревожило ее, поэтому я убрал руку, чтобы она успокоилась. Я теперь уже был уверен, что она понимает мое состояние: вряд ли она такая наивная, что считает бугорок, на который опирается ее щека, отмычкой вора-взломщика. Одна из пуговиц на моих брюках была наполовину расстегнута, легким движением я расстегнул ее до конца. Я уверен, что она этого не заметила, но почувствовал по ее внезапной настороженности, что она боится меня, поэтому я снова вернул руку на прежнюю позицию между ее ягодицами, и кончиками пальцев сильней прижался к ней. Она шевельнулась беспокойно, но продолжала лежать в той же позе. Мой голос звучал напряженно и хрипло, и я толком не соображал, о чем это я болтаю, но понимал, что им это все безразлично. Я попробовал двинуть свой средний палец дальше. Сперва я был разочарован, но спустя мгновение мой палец проник в ее расщелину, раздвинул губы и убедился, что у нее такое же состояние, какое было у Мэри минут десять назад. Необходимость сохранять спокойствие уменьшила силу моих чувств, и я способен был ощутить различие между ними: влага у Фионы была менее обильная, но более скользкая, наощупь она походила на мокрель, которую снимаешь с крючка.
Теперь она слегка задвигалась, по крайней мере, ее бедра чуть разошлись, но очень осторожно, чтобы не заметила Мэри. Я шевельнул коленями, будто пытаясь устроиться поудобнее, и она на мгновение приподняла щеку. Когда она положила ее на прежнее место, я почувствовал ее волосы на нетерпеливом и любопытном носу моего боевого коня. Все это время я не забывал сжимать одной рукой небольшой сосок ее груди. Фиона снова изменила положение своей головы, и я почувствовал ее ухо, затем мягкую и нежную кожу ее щеки. Она передвинулась повыше, чтобы облегчить мне доступ к своим интимным местам. Мне очень хотелось припасть к ее губам, так как ее голова находилась теперь значительно выше, чем прежде.
В этот самый момент прозвучал звонок, и мы все трое вздрогнули, как будто
Первой присела Мэри. Она сладко зевнула и потянулась, всем своим видом показывая, что она задремала. Потом Фиона сделала то же самое, но бросила быстрый взгляд на мои брюки, чтобы обнаружить источник влаги, оросившей ее волосы.
Я поспешил вниз к столу, на ходу застегиваясь, и когда мой отец осведомился о девочках, я ответил, что не видел их и послал Джеми наверх за ними. Они спустились, переодевшись в старые платья, и попросили прощения за опоздание, так как якобы не слышали звонка на ужин, потому что сладко спали. Фиона села рядом со мной, и я с удовлетворением смотрел на влажное пятно у нее на голове.
А теперь, мой друг, заканчивая этот эпизод с Грандисоном, я должен еще раз отдать дань тому учению, которое вдохновляет меня на подобные деяния. Человек, проведший два часа на сладкой вершине экстаза, чувствует себя приобщенным к Богу и очищает свою душу…
Письмо Гленни заканчивается размышлениями такого рода, растянутыми на полторы страницы – я не стал приводить здесь конец письма, потому что стиль его напыщенный и не идет ни в какое сравнение с тем, что я привел выше. Затем он выражает уверенность, что закрепит свой успех и попытается закончить дело, которое он так успешно начал.
Я процитировал почти полностью письмо Гленни, так как оно проливает свет на многое. Например, ссылка на «вдохновляющее учение» указывает на то, что в подобных вопросах Гленни считает себя учеником Эсмонда. Можно ли безоговорочно поверить в то, что он написал о том дне 2 января 1767 года? Первым моим желанием было отвергнуть начисто все, по крайней мере, многое из этого описания. Мне показалось, что автор письма принимает желаемое за действительное, да и стиль описания указывает на отчетливое влияние Клеланда и Гребильона. Гленни не был особенно умным человеком, многие удачные выражения этого письма заимствованы автором у Эсмонда. Это письмо интересно главным образом тем, что оно свидетельствует, как далеко зашел Гленни в уподоблении индивидуальности Эсмонда. По многим признакам это письмо мог написать сам Эсмонд. Не думаю, что описанные здесь события сами по себе представляют особый интерес. Подобно большинству молодых аристократов того времени, Гленни был абсолютно безнравственным человеком с самых ранних лет. В другом месте он упоминает, что впервые его соблазнила жена фермера, когда он был одиннадцатилетним мальчиком, а когда ему было тринадцать лет, у него вышла неприятная история с другой его девушкой, когда у нее затянулся надолго менструальный период. Но он был безнравственным в самом прозаическом и скучном значении этого слова, щипая за зады горничных, грубый и бестактный с девушками своего круга, совершенно не умеющий разговаривать с женщинами, которых он действительно любил. Его запугал отец, потом опекавший своего сына. Хорас до ужаса боялся старшего брата (который умер в 1770 году от алкогольной горячки – после трехдневного запоя, когда до смерти наглотался смеси бренди с мадерой). Он едва знал свою мать, которая развелась с отцом десять лет назад, потому что тот избивал ее кнутом. Гленни был эмоционально заторможенным, неотесанным мужланом. Я не считаю его гомосексуалистом. Но единственно адекватным способом объяснения того, что случилось в Геттингене, является любовь Гленни к Эсмонду.
Когда он впервые встретил блестящего Эсмонда, он полностью подпал под его влияние. Хотя по возрасту Эсмонд был моложе Гленни, но по зрелости он превосходил Хораса лет на двадцать. Гленни заимствовал его мысли, манеры, литературный стиль. Будто Эсмонд был магом, а Гленни всю жизнь – учеником волшебника. Его жизнь протекала очень легко, женщины любили его и отдавались ему, как по волшебству. Он вернулся после учебы к себе в Голспи, и все девушки относились к нему, как к герою, пришедшему с войны. Хотя он находился в четырехстах милях от учителя, он продолжал жить и думать так, будто они все еще рядом в Геттингене. Вместо того, чтобы спать с каждой встречной потаскушкой, он надевает на себя маску ученого мужа, ведет строгий образ жизни, изучает Горация и Аристотеля, а затем неожиданно решает завязать с хорошенькой девушкой, подружкой сестры, возвышенные, «сентиментальные» отношения. Такие отношения ненавидели Новалис, По, Доусон и другие романтики, предпочитавшие любить почти девочек чувственной любовью. Вдохновленный идеями Эсмонда, Гленни сумел подняться над своей природной ограниченностью. А затем, убежденный, что магия все еще действует неизменно, он видел, что эти две девочки восхищаются им так же, как Мэгги Мак-Бин и другие работницы фермы, и ему позволительно играть с огнем ради своего сердечного удовлетворения. Мечта осталась неразбитой. У него в действительности не было никакого сексуального влечения к своей сестре. Но подобно опавшей листве они ринулись в водоворот грез и фантазий. Как же его мечты закончились? Сорвет ли он невинность у этих девушек, как две груши, выполняя свое право сеньора? Он колебался, и без сомнения добился бы успеха, если бы его отец не поступил разумно, уложив двух девушек в одну постель. Время прошло напрасно, и в середине января он отправился в обратный путь в Германию, избрав долгую и трудную дорогу через Лондон, чтобы путешествовать с Эсмондом, а мог бы выбрать краткий путь из Данди в Каксхевен. Интересно, что в следующий раз он пригласил Эсмонда на Рождество в Голспи в 1770 году, когда Мэри осталась с друзьями в Брайтоне. Для Мэри и Фионы Хорас был все еще «дальний любовник», и он не собирался совершать ошибку, разрешив им встретиться у родного очага, откуда был выброшен.