Бог сумерек
Шрифт:
Палыч поздоровался и деловито осведомился:
— Огаркова Льва Евгеньевича могу видеть?
— Не можете, — прохладно ответила страж.
— Вот как! Почему?
— Обед, — еще короче объяснила вахтерша.
— M-м… — Палыч огляделся зачем-то с досадой. — До скольки?
— До двух.
Палыч поглядел на круглые стенные часы, присвистнул от огорчения: десять минут второго. От огорчения же он прошелся по фойе туда-сюда. Делать было нечего; назад в будку и ждать до двух.
— Ну что же, в два так в два. Пойду прогуляюсь, сообщил он тетке, которой
— Да пожалуйста, пожалуйста… Вот, в аллее можете погулять, там хорошо, свежо так, ветерок.
— В аллее, ладно. — Палыч кивнул. И только он сказал так, как глаза теткины выкатились, и она едва не поперхнулась бутербродом.
— А на ловца и зверь бежит! Вот он, Огарков. Уже тут!
Палыч оборотился и увидел, как в дверь входит невысокий, бледный и неприметный человек. От неожиданного внимания он вздрогнул, и, казалось, побледнел еще более, уставясь на Коренькова.
А тот твердо шагнул навстречу.
— Лев Евгеньевич?..
ГЛАВА 7
Побледнел и Смолянинов, когда трубка сотового телефона бесстрастным голосом Богачева доложила ему об ужасной смерти душегубов. Усилием воли совладал с собой, чтобы не послать по матери весь этот мир, и параллельные миры, и Богачева в том числе. Он только помолчал секунд десять и ответил так, словно услыхал о том, что в овощной магазин завезли картошку:
— Понял. Ладно, отбой по этому вопросу. До связи.
Потом он долго сидел на диване, прикусив верхнюю губу, и смотрел в окно. Глаза его были невидящие.
Думал Богачев головой или не думал, это неизвестно, а информацию он получал точно, качественно, а главное — феноменально быстро. Может, и правда, для этого нужно особое умение не думать?..
Смолянинов медленно покивал в такт своим мыслям.
— Я ведь знал это… — вымолвил он сгоряча. — Я так и знал…
Знал, что ситуация раскручивалась опасно, выходила из-под контроля. Знал, но не хотел поверить в это…
— Не хотел! Скажи — боялся. Клал в штаны! — беспощадно припечатал он и встал.
Опять смертельно разбирало напиться. И опять не позволил он себе. Глотнул виски прямо из бутылки и сильно вытер губы рукой.
Надо было идти туда, в подвал. И снова не хотелось признать себе, как это страшно. Но надо, надо, черт возьми, надо идти! Теперь уже вовсе делать нечего, тянуть нельзя.
Он поспешно, как в воду бросаясь, ринулся в кабинет, нажал секретную кнопку. Так же плавно отошел книжный шкаф, так же открылась дверь. Так же Смолянинов облачился в бархатный свой балахон…
Он старался не суетиться, делать все размеренно, спокойно. Но было, было чувство, и не мог его он выгнать — было подспудное чувство, что все зря, уже непоправимо что-то сломалось в ходе времени, и теперь время это бежит, бежит, ускоряясь, подчиняясь кому-то другому — он суетится, а впустую эта суета.
Действительно, дурная суета. Он стал искать спички: нет нигде. Куда сунул?., а хрен его знает. Так и не нашел. Пришлось возвращаться в гостиную. Взял спички там, пришел обратно…
Он спускался уже со свечой в подвал, молча, как и полагается, но сумбур и страх были в его душе, и он никак не мог с ними справиться. От этого ругал себя в душе последними словами, спохватился, запрещал себе ругаться, и сразу же вновь ругал…
И когда он предстал перед своим черным алтарем, в нем был полный раздор. “Ни черта не выйдет”, — мелькнуло в голове, но он тут же опять выругал себя и постарался отогнать подобные мысли подальше.
Руки дрожали. Он встряхнул, закрыл глаза, сосредоточился.
Нормально. Можно приступать. Точно так же он достал свечи, сосуд с фосфоресцирующей краской, кисть. Зажег свечи, и тот же призрачный и чудный свет залил пространство. И так же осторожно он обошелся с черепом, установил его на камне.
Он успокоился, даже повеселел. Уверенно взял кисть и пошел писать свои гаснущие письмена на правой стене.
Это было другое действо. Голубой свет должен сгуститься, превратиться в фиолетовый, а после в темно-фиолетовый — так проявляется суперпространство. Сначала-то пламя свечей должно дрогнуть…
Он начертил требуемые формулы, но ничего не дрогнуло. Дрогнул он сам. Начало скверное! Он сжал зубы, стал чертить энергичнее, кисть стала брызгать, светящиеся капли шлепнулись на пол.
Ну, ну! Уж это заклинание способно разверзнуть пропасти, сдвинуть с места горы, сомкнуть разные края мира!.. Способно! Сдвинет!.. Ничего не сдвинулось. Его прошиб пот. Нет, этого не может быть! А все-таки было. Было то, что ничего не было. Не изменялось. Свечи горели, чуть потрескивали, в черепных глазницах стояла неизменная мерцающая мгла, ровно сиял голубоватый свет. Ничего не менялось, ничего! Как будто он играл в глупую детскую игру. “Нарисуй буковку”. Как будто бы над ним смеются здесь!..
Но нет, это не смех. Он понял вдруг, как это серьезно. До столбняка понял, до жути, до холода в голове. “Погиб!.. Пропал!..” — вот как это понял он.
Он прекратил писать и мертвыми глазами смотрел, как быстро гаснут буквы на стене. Несколько секунд — и они исчезли.
А он стоял. Хотя можно было и не стоять — это уж как угодно. Пусто. Только свечи все потрескивали, сгорая.
Мысль о том, что это все, конец, пробрала его до самого дна души. Он закрыл глаза. Волосы на голове зашевелились, точно ветер из бездны достиг его.
ГЛАВА 8
— Нам надо поговорить, — с напором заявил Ко-реньков побледневшему психологу. Взял под руку, деликатно развернул. Тот послушно увлекся через дверь, в которую только вошел, на крыльцо, и там только немного опамятовался.
— Э-э… — протянул он, высвобождая руку. — Собственно… чем обязан? — Спросил, и в голосе что-то дрогнуло. Палыч решил брать быка за рога.
— Лев Евгеньевич, — сказал мягко, опять придерживая того за руку, — вы интересовались год назад цыганами? Были в цыганских дворах?