Богадельня
Шрифт:
«Из-за меня?! – страх вернулся. Обдал ледяной волной, подступил к горлу. – Или еще что приключилось?»
В любом случае в село сейчас возвращаться нельзя. Сообразив, что торчит, как любил браниться пьяница Ламме, «хреном с бугра», у всех на виду, Вит запоздало присел. На карачках отполз назад. Однако в его сторону никто не смотрел: все были заняты расправой у дома войта.
«Назад, во Вражьи Колдобы! Пересижу до вечера, а по темноте проберусь домой! Вот только отара… А что отара? Собак кликнуть, они овец в деревню сами пригонят. Народ увидит – разберет…»
Охромевший Хорт
Они ведь не со зла.
В шалаше беглец, сам того не заметив, впал в мутную дрему. Все, случившееся сегодня, никак не укладывалось в голове. Быстрая смена событий: пререкания со стражей и мытарем, ужас близкой расплаты, дерзкий побег, сердце, готовое выпрыгнуть через горло и лягухой ускакать прочь, обгоняя хозяина; безумная радость спасения, незнакомая доселе гордость – гордость уже не мальчишки, но отчаянного подростка, сумевшего вырваться из цепких лап Закона; растерянность, недоумение, снова страх… Для сельского мальца это оказалось чересчур. Разумеется, пастушонок не мог выразить свои чувства словами: просто в душе его царил полный сумбур. Сейчас, когда больше не надо было вырываться, бежать, что-то решать, им вдруг овладела тупая апатия. Вит провалился в вязкий омут сна, свернувшись калачиком внутри хлипкого шалаша и поминутно вздрагивая всем телом.
Так он лежал долго. До вечера.
– …Витка! Проснись!
Дернулся, как от удара. Не соображая, что происходит, взбрыкнул ногами, едва не развалив шалаш. Очнулся.
– Ты чего?! Это же мы! Поесть тебе принесли…
Снаружи смеркалось, а в шалаше и вовсе царила темень. Однако Виту тьма не была помехой. Разглядел, кто перед ним: великовозрастный дурачок Лобаш и Пузатый Крист, заклятый друг.
– Тута и хлебушек! и сырчик! и даже вич-чина… – радостно завел Лобаш. Говорил он так вкусно, что у Вита мигом проснулся зверский (сам Вит при этом еще зевал!) аппетит. Набросился на еду, уплетая за обе щеки.
Крист сделал круглые глаза.
– Ты ешь, впрок ешь… Ты ж теперь мытарев убивец! – торопясь, чтобы Лобаш его не опередил, с азартом выпалил Пузатый.
Кусок застрял в глотке. Вит поперхнулся, закашлялся, из глаз брызнули слезы. Пришлось добряку Лобашу спасать: двинул в спину кулаком. А то недалеко и до беды!
Впрочем, беда уже случилась.
– Брехло! Чуть не задохся из-за тебя…
– Я брехло?! – Возмущению Криста не было предела. – Лобаш, докажи!
– Угу, – подтвердил честный Лобаш. – Нет, не брехло он, да. Ты убил. Убил! Ты теперь убивец, да. Вот здорово! Ты – убивец! Я раньше убивцев отродясь не видал!
Хихикнув, дурачок расплылся в улыбке до ушей.
– Помер мытарь, – Крист снова поспешил вмешаться, явно боясь опоздать с новостями. – На войтовом дворе. А ты правда не знал? Да?
– От чего?! От чего помер? От хвори?!
– Да от тебя же, дубина! Ты его ножом пырнул, в самые печенки. Мамку твою кликнули, думали: поможет. Куда там! Даже монаха позвать не успели, чтоб исповедал да отходную прочел. Пока в монастырь бегали… А как стражники узнали, что Жеська – твоя мамка, так один кнут схватил. Давай ее охаживать! Мало не убил. Родич покойнику оказался…
Навалилась глухота. Придавила, дохнула в уши жаром.
Так вот кого хлестали кнутом возле дома войта!
XI
– …Дергунец! Опять! Дергунец! Я знаю… – шептал перепуганный Лобаш в ухо Кристу, горячо брызжа слюной.
– Да уймись ты! – не выдержал Пузатый.
Отстранился, вытер заплеванную щеку.
– Никакой это не дергунец. Столбун у него. Сейчас отпустит. Сиди и жди, понял? В первый раз, что ли?
– Не в первый, не в первый… – согласно забормотал Лобаш, успокаиваясь. Плюхнулся на травяную подстилку, охнул, отбив зад. Кивнул сам себе. – Было, было, было! Лобаш помнит. Столбун у него, да, столбун. Ждать будем, будем ждать. Ждать…
Вит застыл перед ними в странной, противоестественной позе. Сидел на корточках, жевал кусок ветчины, рукой за хлебцем потянулся, наклонился вперед – да так и застыл. Будто в игре «мертвяк-с-печки-бряк». Только страшно по-настоящему. Не дышит почти. Лицо разом заострилось, как у покойника или «травяного монашка». Глаза бельмастые, пустота в них: черная, нездешняя. Сейчас, в темноте, видно плохо – да смотреть не больно-то хочется. Навидались. То дергунец Вита трепал (юрод однажды рядом случился, сказал: «пляска святого Вита»!), то иная дрянь, навроде падучей. Тот самый юрод Хобка неделю в селе околачивался, так на его падучую все мальчишки смотреть бегали. А у Вита – иначе выходило. Без пены на губах. Опять же: «курий слепень», бывало, скручивал, и столбун, вот как сейчас.
Одно хорошо: отпускает быстро. Тут главное: чтоб в речке не скрючило, на глубине, или когда Вит на дерево залезет (ох, и лазает, аж завидки берут!). Пока обходилось, Бог миловал. А ежели схватило – не помочь. Сиди себе, жди.
Вот Крист с Лобашем сидели и ждали.
Дождались.
Тело Вита вдруг обмякло, мгновенно потеряв всю жесткость, удерживавшую его в шатком равновесии. Хорошо, руку успел выставить, иначе точно б нос расквасил, падая.
– Столбун? – спросил парнишка, как ни в чем не бывало усаживаясь на прежнее место.
– Ага! – дружно кивнули приятели.
– Ну и пусть его… Что ты про мамку мою говорил, Крист?
– Жива твоя мамка, живехонька! Кнутом, говорю, ее стражник отходил. Сильно излупцевал, гад!.. Я б, наверное, сразу помер. А вы двужильные: что ты, что мамка твоя. За дядькой Штефаном сбегали, они с Лобашем домой ее отнесли.
– Я отнес! Я Жеську отнес! Я! – гулко бухнул себя кулачищем в грудь Лобаш, красный от гордости.
– Как она, Лобаш?
– Живая Жеська! Живая! Стонет. Лежит. Лежит. Стонет. Больно. Живая!