Богатырь, жги!
Шрифт:
Конечно, царю такое окружение совсем ни к чему. Будто и не царь он вовсе, а обычный сельский мужик. Но Герасим подобным способом пытался воплотить два дела разом.
Во-первых, разговор у него с главой совета был тайный, секретный, поэтому пришлось царю из терема выходить, да тихое место искать. В тереме покою совсем нет. Проходной двор какой-то, а не терем. А самым тихим местом в царском дворце неожиданно оказался скотный двор. Вот ведь и не подумаешь…
Сначала царь, увидев боярина Еремеева, который в дверях его покоев с ноги на ногу переминался, позвал главу совета прогуляться. Чтоб без свидетелей
– Моя твоя не понимать…
Все там «понимать». Получше некоторых бояр соображают. И еще, главное, скалятся, аж коренные зубы видать. А сами так и норовят Тридевятому царству в общем и Герасиму лично нагадить. Была бы его воля, всех бы на дыбу отправил. Или на кол… Вот и вспомнишь прародителя, Ивана Васильевича Кровавого. У того разговор был короткий. Чуть морда немчуры не понравилась – пшёл вон, козлина драная. Так и говорил им, прямо в глаза.
Вторая причина внезапно приключившихся солнечных ванн – царские нервы. Были они совсем ни к черту. Того и гляди, у Герасима срыв приключится. Сегодня, вон, лекарь заморский два часа бегал за царём с одним и тем же вопросом.
– Вы хотите об этом поговорить, Герасим Евстигнеевич?
А Герасим Евстигнеевич говорить не хотел. Герасим Евстигнеевич хотел Еремееву башку отрубить. Или с гораздо большим удовольствием, он бы Еремеева на дыбе растягивал, за то, что тот иномирца упустил. Но нельзя. Боярин много знает. Да и нет у царя ближе соратника. Они с Ильёй Никитичем, можно сказать, повязаны одной верёвочкой. Одной ниточкой переплетены. Одним узелком скручены…
– Тьфу ты! – Царь в сердцах плюнул в сторону. Ересь сплошная в голову лезет. Ниточки, верёвочки, узелки… Это все лекарь виноват со своей наукой муторной. Так и норовит в голову забраться.
Царский плевок сделал красивую дугу и приземлился прямо петуху на голову. Петух как раз разгуливал рядом, одним глазом наблюдая за своим куриным сопровождением.
– Ко-ко-ко-ко-ко… – Петя вздрогнул, тряхнул красным гребнем и с недовольством покосился на царя.
– Совсем охренели… – Сделал вывод царь. – Ты посмотри, даже птица мне тут характер показывает… Ну… Ответ-то будет или так разойдёмся? Не солоно хлебавши?
Герасим Евстигнеевич, прозванный за добрый нрав Солнышком, о чем именно сейчас он усиленно себе напоминал каждую минуту, повернулся к Еремееву.
Выглядел боярин, прямо скажем, помятым. Один глаз заплыл, второй нервно дергался. Борода, его гордость и мужское достоинство, значительно поредела. А в некоторых местах даже утратила свою величавость, но взамен приобрела проплешины и подпалины. При ходьбе боярин подволакивал одну ногу и с трудом наступал на вторую. Видать, и правда, беседа у них с Ягой не задалась.
– Царь-батюшка… – Еремеев, не долго думая, рухнул на колени, прямо в грязь скотного двора, забрызгав при этом красные сафьяновые сапоги Герасима, которые стояли неподалеку. – Не вели казнить, вели слово молвить!
Боярин,
– Ну, ясное дело… – Царь по-прежнему сидел, подставив лицо солнышку, на советника своего не глядел. – С такой шапкой, из песца сшитой, можно хоть о стену с разбегу башкой молотить. Беды не произойдёт. Толстая она, шапка эта. Ни черта с твоей башкой не случится.
– Государь, молю, дай слово молвить! – Снова заголосил Еремеев и еще несколько раз приложился лбом к земле. Пока звезды в глазах не засверкали.
– Да я, Илья Никитич, уже битый час от тебя этого слова жду. Сапоги-то мои не трожь. В сторону убери. Сам, как свинья, изгваздался и мне обувку портишь. Чай, не три рубля они стоят. Казна не резиновая, с нее много сапог не укупишь. Тем более, когда я тебе цельный мешок золота дал. А теперь у нас ни мешка, ни результату. И с Ягой какая-то делюга намечается. Где Богатырь, Илья Никитич?
– Баба Яга нас обманула, дрянь старая. Богатырь был. Я его видел своими глазами. Держал своими руками. Ну… почти держал. Прости, царь-батюшка! – Еремеев снова заголосил и опять шлепнулся лбом в грязь.
– Ни черта не пойму… – Герасим даже сел поудобнее, чтоб боярина видеть. Ему, конечно, пришлось от солнечных ванн отказаться ради такого, но куда о себе думать, ежли государство в беде. – Яга не подводила никогда. Что нашло-то на нее? Затмение, может, лунное намечается. Говорят, у баб это к их закидонам привязано. А богатырь где? Куда она богатыря дела? Сам говоришь, был иномирец.
Царь подтянул сапоги и сунул обе конечности в обувку. Затем поманил пальцем Еремеева к себе еще ближе. Тот, как стоял на коленях в грязи, так и пополз.
– А богатырь-то подходящий был? – Тихо поинтересовался Герасим Евстигнеевич и оглянулся с опаской на терем дочери, который со скотного двора было видно хорошо. Хоть бы эта дура раньше времени правды не узнала. Иначе сдаст родного отца, дрянь неблагодарная. Точно сдаст…
– Государь, не богатырь, а мед медовый. Ручища – во! Ножища – во! Плечи, что твое коромысло. Широченные… – Еремеев развел руками в стороны, изображая размах богатырских плеч иномирца.
– Мда? – Герасим Евстигнеевич с сомнением посмотрел на главу совета.
Очень уж тот глаза таращил сильно. Как бы не прибрехнул, сволочь, боярская.
– Ты сильно не ори… – Царь снова обернулся в сторону терема «кровиночки» – Машка узнает, что такое сокровище у нее из-под носа ушло, со свету нас сживет. И секрет наш, как обещала, при всем честном народе, на красной площади расскажет. А это, Илья Никитич, считай, можно сразу в реку вон пойти броситься. Эх… как не вовремя все… как не вовремя… И Темное зло разрастается все сильнее. Нечисть удержу совсем не знает нынче. Русалки, как сбесились, честное слово. Раньше хоть в пруду, в реке, в озере мужиков ловили. А теперь, что? В бочку полез омываться, смотрю, сидит… С хвостом… Улыбается и глазом одним подмигивает. Еле выпихнул. А то знаю я эти русалочьи купания. Еще в бочке утонуть не хватало… Срамота какая выйдет…