Богатыри и витязи Русской земли. Образцовые сказки русских писателей

Авенариус Василий Петрович

Вот ему теперь «овечьи слезки и отливаются».

Выбрался волк на опушку лесную, перебежал открытый пригорок, в лощину спустился, боязливо на свой собственный след озирается, хвост поджал, словно кто на него сзади дубиною замахнулся; шерсть волчья клочьями щетинится, глаза горят огнем лихорадочным…

Там, на выходе, по косогору, за березовою рощицею чернеются избы деревенские; огоньки в окнах в сумерках светятся; корова, слышно, мычит в хлеву, овцы блеют в теплом загоне; бабы у колодца заспорили, ссорятся; мужик топором звонко постукивает, сани налаживает… Не спит еще деревня — знать, рано!

Ждет не дождется волк часу ночного, позднего, когда угомонится народ, завалится спать на печах да на лавках: не забудет ли кто, оплошный, калитку где незапертую, подворотню неприваленную; не выбежит ли сам собою теленочек глупый или другая какая-нибудь домашняя скотинка мелкая… Может быть, пошлет бог, ему эту ночь посчастливится?

Ждет час, ждет другой, ждет терпеливо, залегши в сугроб, и чутко прислушивается.

Вот и ночь желанная наступила. Крепнет мороз; искрится снежное поле при лунном свете, потухли в окнах огни… Тихо кругом, безлюдно…

Тронулся волк с места и пошел в обход, где что плохо лежит выглядывать… Только добежал до выгона — завыли по дворам псы деревенские, чуют гостя недоброго… Валетки, Куцые, Шарики, Жучки — все на разные голоса заливаются: не подходи, мол, близко, хозяина с дубиной вызовем.

Тревожит, томит волка голодного это вытье, — не по сердцу оно ему, как вору трещотка сторожа; злость разбирает, зубы острые дробь выколачивают — эх бы попалась ему теперь какая-нибудь собачонка досадливая, из-под ворот бы сюда на просторное место выскочила, не побрезговал бы и собачьим мясом, за один раз и злобу-то свою, и утробу насытил бы.

Хитры псы, сторожа деревенские, бывалые!

Ходит, бродит волк всю ночь попусту, ходит, бродит да зубами пощелкивает.

Рано до свету поднимается люд деревенский да за работу принимается. Уходить надо волку опять в лесную трущобу подобру-поздорову… А голод пуще томит, словно ножами режет волчьи внутренности… Отощал, обессилел бедняга, в глазах круги пошли зеленые, еле-еле ноги переступают, бредет-спотыкается да на ходу снег подхватывает воспаленною пастью.

Забрел в кочкорняк, в место глухое, завалился… заплакал бы, если бы мог, с горя, да слез нету… Лежит, от холода ежится и думу думает горькую: «Тяжелая моя жизнь бродячая, воровская, волчья! Всему свету постылый, всякому враг заклятый, нет мне за то ни покоя, ни радости… Помог бы только господь до весны прожить — пойду свои грехи замаливать. Не трону никого — ни зубком, ни коготком, — ни овечки не трону, ни теленочка, ребенка малого не обижу… Пост на себя наложу, глазом искоса не взгляну на мясное… Нет, баста! Плохо, неприглядно житье с воровскою повадкою!..»

Чу!.. Полоз скрипит санный, колечко у дуги побрякивает, лошаденка бежит бойко, чует, знать, волка, ушами прядет, пофыркивает.

В санях баба сидит, с головою тулупом покрывшись, дремлет, кобылкою не правит: сама, мол, дорогу знает до дому. За санями жеребеночек попрыгивает маленький, от матки отстал, звонко ржет, и в морозном утреннем воздухе колокольчиком его ржание разносится.

Откуда сила взялась у волка отощалого, забыл и свое горькое покаяние, вылетел стрелою на дорогу, вперед забежал и припал в кустах, выжидаючи.

«Бабу-то не трону, — смекает про себя разбойник, — ну ее! Пожалуй, еще топор у ней припасен в санях; а вот этого отсталого прыгунца попробую. То-то, думаю, он вкусный, кормленый!»…

В. П. Авенариус

Горе

Ой, ты, Горе горемычное! Окрутило мужика ты, добра молодца. Как ни бьется бедный, как ни трудится, Никакое дело не спорится, впрок нейдет, За столом сидит он, головой поник, Думает сам думу невеселую: «Без семьи бы взял да в реку бросился, А теперь поди-кось, надевай суму Да по людям христарадничай. Хоть и есть, пожалуй, старший брат, богач, Да с богатством словно леший обошел его, Дух лукавый жадности и гордости: Не подаст тебе и корки хлеба черствого». Лишь подумал так-то, а уж старший брат Дверью стук и — в шапке на дороге стал, Головой едва кивнул хозяевам, Говорит им сам с усмешкою недоброю: «Каково, друзья, живете-можете? Завтра буду именинник я, Так уж бьем челом вам: не обидьте нас, Хлебом-солью нашим не побрезгуйте». «Благодарствуй, — молвил младший брат в ответ.— Нам с женой и нарядиться не во что». «Да на что рядиться? — говорит богач.— Приходите так, в чем бог послал. Всей скотины-то у вас — петух да курица. Всей посуды — медный крест да пуговица, Нечем бы, кажись, пред нами чваниться!» «Погодим до завтра, — говорит бедняк.— Утро, дескать, мудренее вечера». А поутру мужу говорит жена: «Я ни шагу к брату, да и ты нейди: Богачу ведь только бы потешиться Над бездольной нашей бедностью». «Хватит духу — пусть потешится,— Муж в ответ, — а мне нельзя нейти. За греховность, видно, бог взыскал меня, Не помилует ли за смирение». Взял обулся в лапти старые, Натянул армячишко худенький, Нахлобучил шапку рваную, Потащился к имениннику на званый пир. А сидели там за скатертями бранными Все уж гости именитые, В сапогах козловых, в шубах заячьих; Угощает их хозяин сам с хозяйкою Пряником печатным, зеленым вином. Как вошел бедняк, поздравил с ангелом, У дверей скромненько в уголочек сел, Ничего-то бедному хозяева Не предложат, смотрят в сторону, Будто вовсе тут и нет его.

Вот наелись гости досыта, Напились до полупьяна, Гуторя из-за стола встают, Отдают поклон хозяину с хозяюшкой. Встал и бедный в уголочке с лавочки, Поклонился им до пояса. Со двора поехали, шумят-поют; И бедняк домой поплелся, с голоду Затянул сам песню залихватскую: С именин, мол, тоже возвращаюся. Как запел — послышалось два голоса: Свой густой да чей-то тоненький; Что за диво? словно подсобляет кто! Замолчал — и тот молчит; запел опять — И опять поют два голоса. «Ой ты, Горе мое горемычное! Уж не ты ли это подсобляешь мне?» «Я, хозяин: больно полюбился мне, Ввек с тобою не расстануся». «И на том спасибо! будем вместе жить». Воротился наш мужик домой, На полатях с боку на бок вертится; От тоски ли — ночи напролет не спит. А уж Горе шепчет на ухо: «Что, хозяин, закручинился? Ты тоску злодейку утопи в вине». «Да где денег взять-то?» — говорит мужик. «Эх ты, глупость деревенская! А армяк-то у тебя на что ж? До весны не долго: проживешь и так». И понес армяк свой добрый молодец, Прогулял до самого до вечера. Как проснулся утром, слышит: Горе охает; Знать, с похмелья тоже голова болит. «Эй, хозяин, надо бы опохмелиться нам!» «Армяка уж нету», — говорит мужик. «А телега у тебя на что ж? На колесах, чай, не станешь ездить по снегу?» Что тут делать? И телегу потащил мужик, Прогулял до самой полночи. А поутру Горе пуще охает, Подбивает снова добра молодца: «Эй, хозяин! погляди-ка: у тебя соха Даром на дворе валяется». Поволок и соху добрый молодец, Прогулял до утра самого. Как пришла весна, спустил все дочиста. А от Горя все отбоя нет: «Эй, хозяин! что бы прогулять еще?» «Нет, дружище, право, нечего». «А вон в поле кем-то лошадь, вишь, оставлена: Уведем ее и сбудем с рук!» Ничего на то он не ответствовал, У соседа заступ выпросил И пошел себе куда глаза глядят. «Ты куда, хозяин?» — Горе вслед кричит. Он идет вперед, ни слова; в темный лес вошел, Отвалил большущий камень заступом И давай себе могилу рыть. Сзади Горе из-за плеч глядит: «Ты чего там, милый, роешься? Не проведал ли уже про клад какой?» Усмехнулся горько добрый молодец: «А то как же? Вон червонцы так и светятся!» «Где? не вижу что-то…» «Да вон там, в углу». «Не видать»… «Ослепло, что ль, на старости? Полезай — увидишь». Делать нечего, Опустилось Горе в яму; а мужик-то наш Сверху камнем тем и завали его. «Ну, дружище, не прогневайся! Впредь, даст бог, уже не свидимся». Поздно Горе спохватилося, Из-под камня к молодцу взмолилося: «Ишь шутник какой! Ну, полно, выпусти!» «Полежи маленько, — отвечал мужик,— Ты же ведь со мной шутило шуточки, Ну а долг, известно, платежом красен». «Без меня, голубчик, ты соскучишься». «Потерплю; авось утешуся». И, взвалив опять на плечи заступ свой, Повернул домой он и на радостях Залился веселой песнею. Разбудила песня темный лес кругом, Понеслася дальше по лугам-полям; Да на этот раз чужого голоса Рядом с нею уж не слышалось. И скатился с плеч у молодца Будто груз какой, гора тяжелая. Как тут мимо поля братнина Проходил он, видит: поле пашется; И соха, и лошадь братнины; Да идет-то за сохой не брат его, А какой-то человек неведомый. Только примется, кажись, за полосу — Глядь, назад другую бороздит опять. Из-под рала [30] комья так и валятся, Так и лезут сами из сырой земли; Валуны и пни корявые, Словно щепки, так и сыплются.

30

Рало (орало) — соха.

«Ай да пахарь! Исполать тебе! — Похвалил мужик работника удалого.— Как назвать, не знаю, величать тебя?» «А зовут меня Судьбою-счастием Твоего родного брата старшего. Он баклуши бьет; а я тем временем На него без устали работаю». «А мое куда же Счастье делося?» «А твое вон под кустом лежит; Под кустом лежит да без просыпу спит». «Погоди ж ты! — говорит мужик.— У меня небось еще напляшешься». Взял он, тут же плетку знатную Срезал с дерева ракитова Да как вытянет ленивца по боку! Пробудилось Счастье, разбранилося: «Что дерешься-то, за что про что?» «А за то, что люди добрые Землю пашут знай, в поту лица, А тебе и горя мало: растянулося, День-деньской без дела проклажаешься». «Да коль ваше дело-то крестьянское Не по нраву мне, не по сердцу? Хоть на месте разрази сейчас — Не могу пахать, и только!» «Что же можешь ты?» «Торговать могу. Займись торговлею. Батраком, увидишь, не нахвалишься». «Хорошо сказать: займись торговлею! Да на что ее вести-то, коль и гроша нет?» «А продай домишко свой; что выручишь — В оборот пусти: вернешь сторицею». «Так ли, ой ли?» — «Верь не верь, как хошь». И махнул рукой мужик, послушался: Все свое хозяйство деревенское С молотка распродал до иголочки, Перебрался в город и на выручку Торговать тихонько, помаленьку стал. Что ни купит, ни продаст — все с прибылью, Загребает денежки лопатою. Вот и дом себе построил белокаменный, Зажил в нем с семьею припеваючи. И дошла тут весть о том до брата старшего. Обуяла скрягу зависть лютая, Сам собрался в город убедиться в том, Смотрит: точно, дом в пять ярусов, В дверь взошел — хоромы барские. Облилося кровью сердце алчное, Затаил в себе он злобу тайную, Поклонился низко брату младшему, Стал расспрашивать медовым голосом: «Уж скажи-ка, братец, мне, поведай-ка, Как из нищих ты да в богачи попал?» И поведал тот по чистой совести, Как к нему пристало Горе горемычное, Как они с ним зиму нагулялися, Как в лесу себе он начал яму рыть, Да как Горе кстати подвернулося — За него спустилось, улеглось туда. Намотал себе то на ус старший брат, Не простился даже с братом, а в телегу сел И прямым путем поехал в темный лес. «Дай-ка, — думает, — я Горе выпущу: Пусть-ка брата снова разорит дотла». Своротил с могилы камень в сторону. Наклонился только: там ли все еще? А оно к нему уж мигом на спину. «А! — кричит, — попался! не уйдешь теперь!» «Что ты, Горе! — завопил мужик.— Это брат ведь засадил тебя, Я тебя, напротив, выпустил. Ты ступай к злодею, разори дотла…» Рассмеялось Горе на ту речь в ответ. «Нет, любезный, не пойду к нему! Он ведь злющ, похоронил меня, Ты же добр, на волю выпустил; Ввек тебя за это не покину я». И сдержало Горе слово: на спине его Навсегда засело крепко-накрепко; И пошло его хозяйство деревенское Вкривь и вкось: немного времени — Разорило Горе богача вконец. Так-то сказывают сказку люди старые Молодым про Горе горемычное.