Богатырские хроники. Театрология
Шрифт:
— Где… она? — хрипло проговорил он.
— Рядом, — сказал я.
Алеша, шатаясь, поднялся, нашел глазами неподвижное тело и неверной рукой на удивление быстрей выхватил свой Туг. Я схватил его за руку.
— Меч! — хрипло и бешено закричал Алеша (я никогда не видел его таким). — Меч!
— На Смородинке нельзя убивать! — крикнул я ответ.
Еще несколько мгновений рука его сопротивлялась, потом обмякла. Алеша подошел к той, которая хотела погубить его, опустился на колени. Я присел рядом.
— Огня!
Я повиновался. Впервые в жизни Алеша что-то
Я принес огня. Мерцая, он осветил угол, в которой мы стояли. Женщина, лежавшая перед нами, была редкой красоты. Ресницы ее, казалось, вот-вот дрогнут и она откроет глаза. «Ну нет, глаза она откроет не скоро», — подумал я.
— Спасибо, Добрыня, — сказал Алеша не поднимая головы. — Свяжем ее.
Когда мы вышли из избы, молодой хозяин все eще лежал без чувств. Мы втащили его в дом и тоже связали. Потом неспешно направились к себе. Ночной воздух казался восхитительно свежим после колдовского душного дурмана.
— Где Илья? — вдруг спросил Алеша. Мы посмотрели друг на друга и бегом помчались к нашей избе.
Уже на бегу мы заметили огонек, и я проклял себя за беспечность: я мог быть здесь уже давно, а так Илья, совершенно беззащитный перед Силой Илья…
— Греетесь, богатыри? — вдруг раздался знакомый ворчливый голос.
— Как ты, Илья?!
— Что я? Сплю, вдруг слышу, Добрыня куда-то пошел. Думаю — ладно. Лежу, слушаю. Тут старая ведьма завозилась, я глаз приоткрыл, вижу — ко мне крадется. Не знаю, зачем крадется, почему — нет у меня вашей Силы, а только хряпнул я ее кулаком по башке — и весь разговор. Может, ей любви моей захотелось, старой?
— Здесь многие любви хотят, — сказал Алеша, непроизвольно содрогаясь. — Хорошо, что у тебя сон чуткий.
Оказалось, Алеша пошел разведать, что это за изба с больной хозяйкой. На пороге его уже ждала она сама и, не говоря ни слова, обвила шею руками и стала целовать — вот последнее, что он помнит. Я рассказал про круг, который разрубил мечом. Илья только качал головой.
— Ну, я бы с этой целоваться не стал, — только и сказал он.
Мы связали старуху и понесли ее в избу молодых. — Ваш Бог троицу любит, — буркнул Илья. Пришли мы, как оказалось, вовремя. Молодая хозяйка уже перегрызала веревку на запястье мужа.
— Что, близка ль Смородинка? — спросил Илья, подбочениваясь.
— Близка, — угрюмо сказал хозяин.
— И что — всех вы так принимаете?
— Ничего не знаю, — защищался он. — Вон ваш к моей жене полез, да мне же еще за это по лбу и дали.
— Мало, видно, дали, раз еще наглый такой, — покачал головой Илья. — Или добавить ему, Добрыня?
— Со Смородинки вернусь — убью, — пообещал Алеша сквозь зубы.
— Вернись сначала, — смело отвечал хозяин.
Алеша тяжело задышал, но — сдержался. Остаток ночи мы провели без сна, шагая по поляне и разговаривая.
— А не лезь ко всякой бабе, — с удовольствием поучал Илья. — На избу он пошел посмотреть! Знаю я тебя, жеребца, намяли наконец бока, поделом, поделом!
Алеша досадливо отмахивался.
Когда рассвело, мы отправились в путь. Хозяева наши уже, не скрываясь, копошились в избе: веревки были развязаны, нас эти люди не боялись. Я поглядывал: на Алешу: он играл желваками и думал вовсе не о Смородинке, которая предстанет перед нами, быть может, уже сегодня. Я не стал мешать ему переживать случившееся.
От вырубки в чащу тянулась едва нахоженная тропа, да и та быстро исчезла. Болотистая мшистая земля чавкала под копытами наших коней; я оглянулся — за нами тянулся след глубоких ямок, которые были уже заполнены водой. Илья ехал впереди: как ни таинственна была Смородинка, а путь к ней вел через болота, и нрав болот Илья знал лучше всех. Я замыкал наш короткий строй. Лес стоял полумертвый, еловый, черный, с голубовато-седыми лишайниками на ветвях, со страшно раззявленными дуплами, расщепленными и полурассыпавшимися стволами. Мох пышно разросся вокруг. Верхушки елей были еще живыми и заслоняли от нас небо. Птицы тем не менее пощелкивали и посвистывали и в этом тяжелом лесу, но видно их не было, и они словно перекликались: едут, едут, свистни дальним! И дальним свистели…
Так ехали мы, покуда солнце не наполнило теплом эти еловые палаты. От земли стало парить; сделалось невыносимо душно. Мы остановились передохнуть, посидели на стволе поваленного трухлявого дерева и поехали дальше.
Я думал о том, что приходило на ум постоянно: о чем спросить Смородинку, если мы доберемся до нее. Если доберемся! Учитель вот еле ушел отсюда. Если станет радостно, конец близок, говорил он.
— Тебе не радостно, Илья? — спросил я.
— Что? Ра… А, ты про это. Помалкивай лучше, — буркнул Илья в ответ.
Алеша хмыкнул.
Нет, радостно нам не было. Лес говорил: уходи, уходи. Блики солнца, падавшие на мох и золотившие его, плясали в глазах, потому что ветер снова завелся, и вершины деревьев раскачивались; плясали и блики.
Вдруг Илья поднял руку и остановился. За гулом ветра было не слышно, шепнул он что-то или нет, я почувствовал какое-то шевеление слева — и вдруг словно мое сердце схватилось камнем.
Прямо на нас из чащи шел Волхв.
Мы поворотили коней, выхватили мечи и изготовились к бою, и тут неведомая Сила сковала нас, и мы не могли сдвинуться с места. Единственное, что я слышал, — это свое тяжелое дыхание.
Волхв шел прямо на нас, неторопливо, со своей всегдашней усмешечкой, совсем маленький в лесу. Борода и волосы его развевались на ветру. Черные глаза глядели сквозь нас. Волхв думал о чем-то своем, не очень-то и обращая на нас внимания.
— Добрыня, — услышал я стон Ильи, — сделай же что-нибудь!
Но с таким же успехом он мог кричать камню.
Волна ужаса наплывала на меня; было лучше умереть, но только не видеть, как Волхв неспешно движется к нам. Лицо его было по-прежнему спокойно; вот до него осталось каких-то шагов десять; я молил Силу: раскуй меня, но я словно действительно стал камнем, и спасения не было. Кони тоже стояли не шевелясь, хотя я, несомненно, разодрал своему Несею бока в кровь.