Богиня парка (сборник)
Шрифт:
Додя впоследствии стал звездой берлинской филармонии, солистом и дирижером, но это произошло не скоро.
Сережа, таким образом, жил под звуки скрипочки из-за стены.
Из года в год звук становился все качественней. Но Сережа никогда так и не сказал маленькому Додику, что он играет лучше чем Ойстрах по радио.
Сережа был молчаливым пришедшим с войны парнишкой.
Мать его тоже говорила мало — то ли по природе, то ли их ко всему приучила советская власть, в частности, в лице майора КГБ Калиновского, который, вселившись
Мама Сережи горбатилась машинисткой, родных не осталось.
Сережа перед войной, лет в тринадцать, пошел в районный дом пионеров в кружок рисования, где и встретил титана серебряного века, своего учителя.
Для будущей картины Сергей Иванович все собирал и собирал материал, пока однажды, в декабре, его не вызвал Савва, директор клуба.
— Поможешь там девочкам из кружка пластики, они требуют какую-то декорацию к своему концерту на Новый год. Достали мы им бязи двадцать метров. Так уже прямо нету моей мочи! — вдруг воскликнул этот темпераментный толстяк. — Сделал доброе дело — седлай коня! Как говорится. Провертели башку! Ковер им другой сразу амором подавай! Пианино настройщика! Все под Новый год! Вобла сушеная!
— Вобла?
— Татьяна Вольфганговна, — запнувшись, пролаял Савва. — Эта, длинная.
— А, — ответил Сергей Иванович и пошел в зальчик, где занимались пластикой.
Уже издали, сквозь музыку, был слышен легкий топот множества ног. Настолько легкий и невесомый, что как будто бы это были вереницы танцующих кошек.
Пианист играл что-то знакомое, из детства — «В лесу родилась елочка».
У Сережи защемило сердце. Додик уехал в апреле. Мама умерла полгода назад. Новый год будет без них…
Мама так любила испечь пирог с капустой, он у нее получался легкий-легкий. Додик обожал мамины пироги.
Он вошел. Навстречу ему по полуистертому красному ковру, приплясывая на цыпочках и при этом обернувшись к пианино, летела с поднятыми вверх худыми руками девушка в белом.
— Вы к кому? — вдруг увидев его и остановившись, сказала девушка, — вам кого? Сюда нельзя!
У пианино толпились тощенькие, как цыплята, девочки, все до единой в белом и тоже босые.
Да. И пруд с отражением кустов, и лиловая сирень, и розовеющие колонны на закате, и зеленое вечернее небо…
— Будьте добры, покиньте нас, — говорила тем временем чудесная девушка, подходя. У нее были бледные щеки и слегка растрепанная кудрявая головка. Босые ноги идеальной формы выделялись на темно-красном ковре, сияя как мраморные слепки.
Она стояла перед ним, возвышаясь, словно бы богиня.
— Савва, — после паузы вымолвил Сергей Иванович.
— Это дирекция, вам на первый этаж.
— Савва декорации, — произнес Сергей Иванович с трудом.
— Что Савва декорации?
— Велел.
Она оглянулась на пианиста. Молодой человек с шапкой кудрявых волос (вылитый Додик) махнул рукой:
— Ну мы же Савве говорили, что нужен настройщик, ковер и художник. Так, вы кто?
— Это, — сказал Сережа.
— А, — выдохнула, вдруг неизвестно почему заволновавшись, девушка. — Вы декорации?
Сережа кивнул.
Ему велели снять сапоги.
С войны Сергей Иванович ходил только в сапогах.
Хорошо, что носки были целые и чистые.
Ему объяснили, что нужно.
Ему показали двадцать метров солдатской бязи, сшитые по размерам задника сцены.
Всю ночь он ворочался на своем топчане.
Затем директор Савва вынужден был выписать Сергею Ивановичу краску. На складе была желтая, грубо-зеленая и ярко-синяя, в которую красили обычно кухни, с добавлением белил. Вот белил-то как раз и не было. Не было и краплака.
Сергей Иванович на свои последние купил недостающее.
Пять ночей, вплоть до субботы, Сергей Иванович малевал декорацию.
Ночь она сохла.
К утру он ее повесил и никуда не пошел — все равно сегодня занятия по рисунку и вечером должен быть их концерт.
ОНА пришла в три часа дня. Открылась дверь, и вместе с боем часов на Спасской башне (так ему показалось, а на самом деле это билось его сердце) появился тонкий силуэт, бледное лицо.
Серые глаза вдруг вспыхнули:
— Боже! Какое чудо! Усадьба! Пруд! Сирень!
И ни слова о том, что нет деда Мороза и леса.
Она снимала варежки, пальто, а сама все смотрела на декорацию Сережи, не в силах оторвать от нее своих небольших сияющих глаз.
Она была похожа теперь на какой-то из портретов Тернера — нежное продолговатое лицо, нос с небольшой горбинкой, туманный взгляд…
— Я вас буду писать, — вдруг произнес он те самые слова, которые приходят на ум каждому художнику, которому надо приударить за девушкой.
Она ему что-то радостно ответила.
Тем же вечером он привел на концерт свой выводок — десяток мальчиков с папками.
Найдя Татьяну за кулисами, он ей коряво объяснил, что его ученикам необходимо рисовать живую натуру в движении.
Потом спустился в зал, к мамам и бабушкам выступающих, и сел в первом ряду, держа на коленях заветный толстый альбом.
Сергей Иванович буквально следовал глазами за танцующей Татьяной Вольфганговной. Глаза у него бегали, как шарики пинг-понга, туда-сюда: в альбом — на сцену.
Он изрисовал почти всю бумагу.
Дома, ночью, Сергей Иванович наконец натянул холст на подрамник и начал писать портрет Татьяны Вольфганговны.
Стоит ли говорить, что перед тем он дождался, пока кончится концерт, все уйдут (пианист особенно долго копался) и Татьяна запрет зал, и затем проводил ее до самого подъезда.
Они оба всю дорогу молчали. У дверей Сергей Иванович взял ее за варежку и прижал эту варежку к своей груди обеими руками.