Богиня прайм-тайма
Шрифт:
– Беляев, ты что? Пьяный?
– Да ладно!
– Беляев, ты рано начал, в самолете пить надо, а ты чего? Давай уезжай, еще нарвешься на Бахрушина, он тебя в два счета… того. Обходной лист будешь подписывать!
Ники отмахнулся. Ему ничего было не страшно, ни Бахрушин, ни обходной, ни война.
Алина Храброва после унылого утреннего прощания возле слившихся в объятиях негритосов на всю эфирную студию, почти на весь мир, сказала ему – всем! – что любит его, и велела возвращаться – как он мог после этого чего-то там бояться? Или не вернуться!
Ровно через сутки, прижимая к груди камеру в синем кофре, как убаюканного младенца, он, прищурившись, смотрел на стрекозиную тень от вертолета, которая странно неслась впереди и сбоку, изгибалась на склонах, проваливалась в ущелья и снова возникала.
Потом он стал задремывать под мерное стрекотание вертолета и прорывавшийся через шум разноязычный говор военных корреспондентов, летевших с ним, и просыпался, только когда пот начинал щекотать за ухом. Тогда он вытирал лицо и шею свободным концом банданы и снова задремывал.
Он совсем не спал в самолете, все думал – как она смогла?!
Ему?! Почти на весь мир?!
Он улыбался и оглядывался по сторонам, не слышит ли кто его мыслей.
Алина Храброва иногда слышала его мысли, а он слышал ее – вот что это такое?! Разве так бывает?!
Во рту сохло, и Ники отлично знал, что будет дальше – пот, заливающий глаза, белые разводы на майке, таблетки от обезвоживания, гадкая вода и песок, песок везде – в волосах, в ушах, в носу, в глотке.
И единственная забота – чтобы только камера была цела, наплевать на остальное! И арабская речь, и злые глаза повсюду, и американцы, попирающие вечные пески подошвами рифленых ботинок, и “виртуальная война”, когда снимают все, что угодно, – своего собрата-корреспондента на фоне развалин и выдают его за пленника или беженца, – и недовольство, что сюжет слишком длинный или что слишком короткий, и воды опять нет, и связи нет, а он должен, должен ей звонить, он же обещал!..
Он проснулся оттого, что кто-то, протискиваясь мимо, наступил ему на ногу. Вертолет, разметая желтую пыль, стоял на бетонной площадке. Люди выбирались наружу, тащили рюкзаки и прыгали на выжженную солнцем землю. Винт крутился, пыль лезла в горло, и на улице было так жарко, что казалось, будто ныряешь в струю раскаленного газа, и все время хотелось из нее выбраться. Ники знал, что выйти из нее удастся только в Москве.
Не скоро.
Он поудобнее перехватил камеру, закинул на плечо рюкзак и выпрыгнул самым последним. Жестокое солнце, как профессиональный боксер, ударило в лицо так, что потемнело в глазах. Ники выпростал дужку очков из ворота черной майки, нацепил их и махнул пилоту рукой – все, больше никого нет. Недалеко слева теснились какие-то низкие серые зданьица, за ними палатки, и еще один вертолет, а за ним верблюд, привязанный к какому-то шесту.
Мир, в котором предстоит жить и выжить.
В ту самую минуту, что Никита Беляев тащил рюкзак и камеру к серому глиняному сараю, поминутно моргая от слез, потому что песок и солнце скребли по глазам, как будто теркой, Алина Храброва вышла из раздвижных стеклянных дверей аэропорта имени Шарля де Голля. Ей нужно было найти стоянку такси, чтобы доехать до отеля, а она понятия не имела, где ее очки, без которых она ничего не видела.
Ники всегда знал совершенно точно, где они.
Флаги развевались на длинных стержнях, упирались в серое небо. Вечерело, и желтые фонари на шлагбаумах мигали сквозь тонированное стекло размытым светом.
Мимо прокатили коляску с угольно-черным веселым младенцем, который сосал ухо белоснежного зайца.
Какие-то молодые мужчины хохотали у стойки и посторонились, не глядя на Алину и давая ей пройти. Часы “Тиссо” крутились на высокой подставке, с разных сторон показывали разное время – реклама.
В динамиках прозвенели колокольца и ангельский голос что-то длинно и сложно сказал по-французски.
Алина не знала французского языка. В джинсах и легкомысленной кофточке она сильно мерзла – в самолете было жарко, и она почему-то решила, что внизу тоже очень тепло, а оказалось сумрачно и странно холодно.
Куртка осталась в чемодане, и ей не хотелось ее доставать.
Она долго и рассеянно рылась в сумочке, одна среди разноцветной, равнодушной, веселой и озабоченной толпы, внутри разнообразия чужих языков, запаха кофе и сигарет, блеска рекламы и огней витрин, думая только о том, что он вернется к ней, а когда нашла наконец очки и шагнула на тротуар, оказалось, что идет дождь.
В голове крутилась одна мысль – как он там?
Прямо вот этими, глупыми книжными или киношными словами.
Она никогда не была на войне и думала, что представляет себе, каково это, а на самом деле почти не представляла.
И еще она думала – как я смогла его отпустить?
И как отпущу в следующий раз, который непременно будет?
Она знала, что мужчин нельзя держать привязанными к себе. Еще она знала, что даже лучшие из них боятся несвободы, рабства и еще какой-то ерунды, которая существует только в их мужских мозгах, а мозгов этих, как известно, у них на пятьдесят граммов больше, чем у остального человечества, именующегося женской половиной!..
Ни за что и никогда она не станет предлагать ему себя, как положено – с кольцом на пальце, с клятвой верности до гроба и со всеми обязательствами, которые так пугают его.
Никогда она не вынудит его сделать что-то только из-за того, что он “должен”. Он ничего ей не должен.
Ничего. Ничего.
Она остановилась под козырьком громадного здания. Желтый автобус прозвенел теми же ангельскими колокольцами и бесшумно закрыл широкие двери.
Он меня не пустил, подумала Алина про автобус. Закрыл свои двери и не пустил.
Совсем как Ники.
Он никогда не сделает первый шаг именно потому, что до смерти напуган кем-то или чем-то, и ей еще только предстоит выяснить, кем или чем.
Он так устроен, что тут поделаешь!
Все его мужские комплексы и страхи и эта подчеркнутая любовь к свободе, как у парижского коммунара из кино пятидесятых годов, – просто обиды маленького мальчика, который мечтал только об одном. Чтобы его близкие дали друг другу возможность жить спокойно, а это так просто!
Он и сам не понимает, насколько это просто!..