Богомолье. Повести и рассказы
Шрифт:
Смотрел Илья, и еще больше радовалась душа его. И не было полной радости. Знал сокровенно он: нет живого огня, что сладостно опаляет и возносит душу. Перебирал всю работу – и не мог вспомнить, чтобы полыхало сердце.
И чем дольше смотрел Илья – сильней тосковала душа его: да где же сгорающая в великом огне душа? И думал в подымающейся тоске – ужели для этого только покинул волю?
Всю ночь без сна провел он на жесткой койке у себя на скотном, и томили его сомнения. Говорило сердце: не для этой же работы воротился. На ранней заре поднялся Илья и пошел в церковь. Белый туман курился в низинах, по Проточку. Сел Илья на старый могильный камень, положил голову в руки и стал думать: ну, теперь кончена положенная от барина работа… для барина и работал…
И вот, как давно, в яблочном монастырском саду, в охватившей его тяжкой дремоте, сверкнуло перед ним яркой до боли пеной или кипящей водой на мельнице. Миг один вскинул Илья глазами – и в страхе и радости несказанной узнал глянувшие в него глаза. Были они в полнеба, светлые, как лучи зари, радостно опаляющие душу. Таких ни у кого не бывает. На миг блеснули они тихой зарницей и погасли.
В трепете поднялся Илья, смотрел сквозь слезы в розовеющее над туманом небо – в потерянную радость:
– Господи… Твою красоту видел…
Понял тогда Илья: все, что вливалось в его глаза и душу, что обрадовало его во дни жизни, – вот красота Господня. Чуял Илья: все, чего и не видали глаза его, но что есть и вовеки будет, – вот красота Господня. В прозрачном и чутком сне – видел он – перекинулась радуга во все небо. Плыли в эти небесные ворота корабли под красными парусами, шумели морские бури; мерцали негасимые лампады-звезды; сверкали снега на неприступных горах; золотые кресты светились над лесными вершинами; грозы гремели, и наплывали из ушедших далей звуки величественного хорала; и белые лилии в далеких садах, и тихие яблочные сады, облитые солнцем, и радость святой Цецилии, покинутой за морями…
В этот блеснувший миг понял Илья трепетным сердцем, как неистощимо богат он и какую имеет силу. Почуял сердцем, что придет, должно прийти то, что радостно опаляет душу.
Выше подымалось солнце. Тогда пошел Илья и надел чистую рубаху – показывать господам работу. Пришел в церковь, и показалось ему, что сегодня праздник. Вышел на погост у церкви, увидал синий цикорий на могиле и посадил в петлицу. Вспомнил, как сдавал на виллах свою работу.
В самый полдень пришли господа осмотреть церковь.
В белом платье была новая госпожа – в первый раз видел ее Илья так близко. Юной и чистой, отроковицей показалась она ему. Белой невестой стояла она посреди церкви, с полевыми цветами. Радостный и смущенный смотрел Илья на ее маленькие ножки в белых туфлях: привык видеть только святые лики. Смотрел на нее Илья – и слышал, как бьется сердце.
Спросила она его, осветив глазами:
– А кто это?
Сказал Илья, оглядывая купол:
– Великомученица Анастасия Рымляныня, именуемая Прекрасная, показана в великом кругу мучений.
Она сказала:
– Это мой ангел…
И он ее вдруг увидел.
Увидел всю нежную красоту ее – радостные глаза-звезды, несбыточные, которых ни у кого нет, кроткие черты девственного лица, напомнившие ему его святую Цецилию, совсем розовый рот, детски полуоткрытый, и милое платье, падающее прямыми складками. Он стоял как в очаровании, не слышал, как спрашивает барин:
– А почему перед первоучителями все слепые?
Не Илья, а она сказала:
– Ведь они совсем темные… они еще ничего не знают.
Спросил барин:
– А почему у тебя, Илья, в рай идут больше убогие?
– А ведь правда! – сказала она и осветила глазами.
Показалось Илье, что она смотрит ласково, будто сама сказать хочет. Тогда прошло онемение, будто путы спали с Ильи, и сказал он вольно:
– По Священному писанию так: «Легче верблюду пройти…» и «блаженни нищие духом…». Так трактовали: Карпаччио…
Но перебил барин:
– Знаю!
А она сказала, опять сияя:
– Мне это нравится… и нравится вся работа. Как тихие голоса в органе был ее голос, как самая нежная музыка, которую когда-либо слышал Илья, были ее слова. Он, словно поднятый от земли, смотрел на это неземное лицо, лицо еще никем не написанной Мадонны, на ее неопределимые глаза, льющие радостное, казалось ему, сияние. Он не мог теперь отвести взгляда, все забыв, не слыша, что барин уже другой раз спрашивает:
– А почему у Ильи Пророка одежда как у последнего нищего?
Сказал Илья на крикливый голос:
– Пророки не собирали себе сокровища на земле. Сказано в Книге Пророка…
И опять перебил барин:
– Знаю!
– Все здесь говорит сердцу… – сказала она и осветила глазами. – Вас благодарить надо.
Поклонился Илья стыдливо: были ее слова великой ему наградой. Сказал барин:
– Да, спасибо, Илья. Оправдал ты мое доверие.
И повел барыню. Стоял Илья как во сне, затих-затаился. Смотрел на то место, где стояла она, вся светлая. Увидал на полу полевую гвоздичку, которую она держала в руке, и поднял радостно. И весь день ходил как во сне, не здешний: о ней думал, о госпоже своей светлой. Весь этот будто праздничный день не находил себе места. Выходил на крылечко, смотрел вдоль аллеи парка.
Зашел Каплюга:
– Ты чего, Илья, нонче такой веселый? Похвалили твою работу?
– Да, – сказал Илья, – похвалили.
– Вольную должны дать тебе за такой подвиг… – сказал Каплюга.
Не слыхал Илья: думал о госпоже светлой. А вечером пришел на скотный двор камердинер и потребовал к барину:
– Велел барин в покои, без докладу.
В сладком трепете шел Илья: боялся и радовался ее увидеть. Но барин сидел один, перекладывал на столе карты. Сказал барин:
– Вот что, Илья. Желает барыня икону своего ангела, великомученицы Анастасии. Уж постарайся.
– Постараюсь! – сказал Илья, счастливый. Пошел не к себе, а бродил до глубокой ночи у тихих прудов, смотрел на падающие звезды и думал об Анастасии. Крадучись подходил к барскому дому, смотрел на черные окна. Окликнул его Дема-караульщик:
– Чего, марькизь, ходишь? Ай украсть чего хочешь?
Не было обидно Илье. Взял он за плечи горбатого Дему, потряс братски и посмеялся, вспомнил:
– Дема ты, Дема – не все у тебя дома, на спине хорома!
Постучал колотушкой, отдал и поцеловал Дему в беззубый рот.