Богомолье
Шрифт:
Совсем она нас расстроила. Стало нам думаться – не про маленького ли Аксенова Трифоныч говорил? Ну, сейчас недалёко, спросим, пожарную каланчу видать.
Идем, Анюта и визжит – в щелку в заборе смотрит:
– Лошадок-то, лошадок… матушки!.. Полон-то двор лошадок!.. Серенькие все, красивенькие!..
Стали смотреть – и ахнули: лошадками двор заставлен! Стоят рядками, на солнышке, серенькие все, в яблочках… игрушечные лошадки, а как живые, будто шевелятся, все блестят! И на травке, и на досках, и под навесом, и большие, и маленькие, рядками, на зеленых дощечках, на белых колесиках, даже в глазах рябит – не видано
Я тяну Горкина:
– Горкин, милый, ради Христа… зайдем посмотреть, новенькую купи, пожалуйста… Горкин!..
Он согласен зайти – может быть, говорит, тут-то и есть Аксенов, надо бы поспросить. Входим, а старичок сердитый, кричит на нас, чего мы тут не видали? И тут же смиловался, сказал, что это только подмастерская Аксенова, а главная там, при доме, и склад там главный… А работают на Аксенова по всему уезду, и человек он хороший, мудрый, умней его на Посаде не найдется, а только он богомольцев не пускает, не слыхано. Погладили мы лошадок, приценились, да отсюда не продают. Вытащил меня Горкин за руку, а в глазах у меня лошадки, живые, серенькие – такая радость. И все веселые стали от лошадок.
Вышли опять на улицу – и перед нами прямо опять колокольня-Троица, с сияющей золотой верхушкой, словно там льется золото.
Приходим на площадь, к пожарной каланче, против высокой церкви. Сидят на сухом навозе богомольцы, пьют у бассейны воду, закусывают хлебцем. Сидит в холод очке бутошник, грызет подсолнушки. Указал нам на тупичок, только поостерег – не входите в ворота, а то собаки. Велел еще – в звонок подайте, не шибко только: не любит сам, чтобы звонили громко.
Приходим в тупичок, а дальше и ходу нет. Смотрим – хороший дом, с фигурчатой штукатуркой, окна большие, светлые, бемского стекла, зеркальные, – в Москве на редкость; ворота с каменными столбами, филёнчатые, отменные. Горкин уж сам замечательный филенщик, и то порадовался: «Сроботано-то как чисто!» И стало нам тут сомнительно, у ворот, – что-то напутал Трифоныч! Сразу видно, что милиенщики тут живут, как же к ним стукнешься. А добиваться надо.
Ищем звонка, а тут сами ворота и отворяются, в белом фартуке дворник творило держит, и выезжает на шарабане молодчик на рысаке, на сером в яблоках – живая красота, рысак-то! – и при нем красный узелок: в баню, пожалуй, едет. Крикнул на нас:
– Вам тут чего, кого?..
А Кривая ему как раз поперек дороги. Крикнул на нас опять:
– Принять лошадь!.. Мало вам места там!..
Дворник кинулся на Кривую – заворотить, а Горкин ему:
– Постой, не твоя лошадка, руки-то посдержи… сами примем!
А молодчик свое кричит:
– Да вы что ж тут это, в наш тупичок заехали – да еще грубиянить?! Вся наша улица тут! Я вас сейчас в квартал отправлю!..
А Горкин Кривую повернул и говорит, ничего, не испугался молодчика:
– Тут, сударь, не пожар, чего же вы так кричите? Позвольте, нам спросить про одно дело надо, и мы пойдем… – сказал,
Молодчик на нас прищурился, будто не видит нас:
– Знать не знаю никакого Трифоныча, с чего вы взяли! И родни никакой в Москве, и богомольцев никаких не пускаем… В своем вы уме?!
Так на нас накричал, словно бы генерал-губернатор.
– Сам князь Долгоруков так не кричал, – Горкин ему сказал, – вы уж нас не пугайте, а то мы ужасно как испугаемся!..
А тот шмякнул по рысаку вожжами и покатил, пыль только. Ну, будто плюнул. И вдруг, слышим, за воротами неспешный такой голос:
– Что вам угодно тут, милые… От кого вы?
Смотрим – стоит в воротах высокий старик, сухощавый, с длинной бородой, как у святых бывает, в летнем картузе и в белой поддевочке, как и Горкин, и руки за спиной под поддевочкой, поигрывает поддевочкой, как и Горкин любит. Даже милыми нас назвал, приветливо так. И чего-то посмеивается – пожалуй, наш разговор-то слышал.
– Московские, видать, вы, бывалые… – и все посмеивается.
Выслушал спокойно, хорошо, ласково усмехнулся и говорит:
– Надо принять во внимание… это вы маленько ошиблись, милые. Мы богомольцев не пускаем, и родни в Москве у нас нету… А вам, надо принять во внимание, на троюродного братца моего, пожалуй, указали. У него, слыхал я, есть в Москве кто-то дальний, переяславский наш… к нему ступайте. Вот, через овражек, речка будет… Там спросите на Нижней улице.
Горкин благодарит его за обходчивость, кланяется так уважительно…
– Уж простите, – говорит, – ваше степенство, за беспокойство…
– Ничего, ничего, милые… – говорит, – это, надо принять во внимание, бывает, ничего.
И все на нашу Кривую смотрит. Заворачиваем ее, а он и говорит:
– А старая у вас лошадка, только на богомолье ездить.
Такой-то обходительный, спокойный. И все прибавляет поговорочку – «надо принять во внимание», – очень у него рассудительно выходит, приятно слушать. Горкин так с уважением к нему, опять просит извинить за беспокойство, а он вдруг и говорит, скоро так:
– А постойте-ка, надо принять во внимание… Тележка?.. Откуда у вас такая?.. Дайте-ка поглядеть, любитель я, надо принять во внимание…
Ну, совсем у него разговор – как Горкин. Ласково так, рассудительно, и так же поокивает, как Горкин. И глаз тоже щурит и чуть подмаргивает. Горкин с радостью просит: «Пожалуйста, поглядите… очень рады, что по душе вам тележка наша, позапылилась только». Рассказывает ему, что тележка эта старинная. «От его дедушки тележка, – на меня ему показал, а он на тележку смотрит, – и даже раньше, и все на тележку радуются-дивятся, и такой теперь нет нигде, и никто не видывал». А старик ходит округ тележки, за грядки трогает, колупает, оглядывает и так, и эдак, проворно так – торопится, что ли, отпустить нас.
– Да-да, так-так… надо принять во внимание… да, тележка… хорошая тележка, старинная…
Передок, задок оглядел, потрогал. Бегает уж округ тележки, не говорит, пальцы перебирает, будто моет, а сам на тележку все. И Горкин ему нахваливает – резьба, мол, хорошая какая, тонкая.
– Да… – говорит, – тележка, надо принять… работка редкостная!..
Присел, подуги стал оглядывать, «подушки»…
– Так-так… принять во внимание… – пальцами так по грядке, и все головой качает-подергивает, за бороду потягивает, – так-так… чудеса Господни…