Большая перемена (сборник)
Шрифт:
— Представьте, они занимаются по своей воле и с большой охотой. — Она произнесла так, будто только сейчас осознала это удивительное явление. — Я только на уроке вспомнила один случай, как в бытность мою ученицей мы сыграли «Онегина», и они загорелись. Ваш Федоскин спросил: «А почему бы не попробовать нам? Чем мы слабее дневных?» Наверно, каждому хочется попробовать себя на сцене, приобщиться к творчеству, к его магии. И показать другим на что способен ты. Нестор Петрович, если бы книга и вообще искусство стали для них важны как воздух, как потребность дышать, я бы ради этого отдала всё!
Она забыла об осторожности, страстно повысила голос, рискуя привлечь
— Мы кое-что позаимствовали из оперы. — Моя собеседница перешла на шёпот. — Выяснилось: кое-кто из моих артистов поёт, и притом недурно. Так Федоскин исполнит арию Ленского. Правда, под гитару. Но, по-моему, в этом нет ничего пошлого. Как по-вашему, я права?
— Что ж, это вполне допустимо. Ленский — бывший студент, а гитара — спутница студентов. С этим героем ясно, а кто у вас Онегин? Неужто Ганжа? — Я не собирался её подначивать, вырвалось само собой.
— Он читает «от автора», — возразила она, не забыв покраснеть. — Я разбила роман на десять частей, и десять наших артистов прочтут авторский текст. В том числе и Ганжа. К тому же он — Зарецкий. Секундант, сам дуэлянт — его стихия. Евгением у нас будет, только не смейтесь, Пётр Тимохин.
А мне и не было смешно. Я был огорчён. После длительного общения с Ганжой она несомненно подхватила от него определённый вирус, и тот взбаламутил её разум.
— Может, вы этого не знали, он, Тимохин, ещё до завода трудился в драмтеатре, — продолжала она, не подозревая о моём печальном диагнозе. — Нет-нет, всего лишь рабочим сцены, монтировщиком, как он называет сам. И там же до сих пор в костюмерах его родная тётя. Словом, у него с театром прочные связи. И Пётр может для нас достать настоящие театральные костюмы. На один вечер, конечно. Представляете? Наши парни во фраках, девушки в кринолинах! Здорово, правда?
— Впечатляет! — признал я и не удержался от усмешки: — И в благодарность за эту услугу вы его решили одарить главной ролью?
— Не совсем так, — смутилась постановщица. — Тимохин сам поставил такое условие, в сущности ультиматум: он — Онегин. Татьяна Ларина — Коровянская. Иначе нам не видать ни костюмов, ни грима. Он обещал помочь и с гримом. И я не устояла, согласилась. В конце концов Тимохин — вариант не худший, по крайнем мере держится уверенно, не робеет. В театре он иногда выходил с толпой статистов, изображал народ. Вы удивлены? А он выходил! Пусть без реплик и жестов, стоял столбом, а был на сцене. Только не пойму, зачем ему понадобилась Коровянская? У неё ничего не выходит, не чувствует слова, заикается, боится зрителей — она-то, великая сплетница! Представляете? Таращит глаза — так изображает любовные страдания. Я старалась ей помочь, сняла диалог Татьяны с няней, письмо Онегину она прочтёт с листа, при встрече с Онегиным, можно не учить. Конечно, это моё самоуправство, да что делать? Коровянская всё это понимает и отказывается играть, и мне её ещё приходится уговаривать. Иначе взбрыкнёт Тимохин, и нам не видать ни костюмов, ни грима. Можно, разумеется, обойтись и без них, но мы, стыдно сказать, уже влюбились в эту, такую красивую, затею и нас не устраивает обычное чтение со сцены, нам хочется пусть и маленького, но карнавала, — призналась она смущённо. — А он зависит от Вики. Выдержит или сбежит.
— Коровянская — его невеста. Но она даже не догадывается об этом. — И вдруг мне открылся диковинный замысел Тимохина, я тихо воскликнул: — Ай да Тимохин! Ну чем не художник?! Догадайтесь, что задумал этот стратег? Открыться прямо на сцене и там же предложить свои сердце и руку. Каков эффект!
— Но Татьяна отказала Онегину, — напомнила Светлана Афанасьевна.
— Для него важно довести до её сведения, а потом, мол, куда вывезет. И кто знает, может, на этот раз Татьяна скажет Евгению «да». Вы ведь им не предложили «Ромео и Джульетту». Верно? Придётся вам рискнуть, если хотите сохранить костюмы.
— Что ж, Нестор Петрович, будем с вами надеяться: авось пронесёт, — вздохнула она покорно.
— А я-то тут при чём? — спросил я удивлённо.
— Мы вступаем в заключительную фазу, и нам нужен свежий глаз, взгляд со стороны. Надеемся на вашу помощь. — И, будто проверяя моё зрение, достаточно ли оно свежо, она вгляделась в моё лицо. — В ваших глазах голодный блеск. Ну да, вы спешили в буфет, а я вас остановила. И вы из-за моей прихоти не смогли поесть. И теперь уже не успеете, сейчас будет звонок.
И накликала: сейчас же и впрямь позвонили на урок.
— Куда смотрит ваша добрая самаритянка? — посетовала филологичка. — Или она вас больше не кормит?
— Это был единичный акт.
— Значит, она непоследовательная дама. Ну и нечего о ней жалеть, — сказала Светлана Афанасьевна, демонстрируя оригинальную логику. — У меня остались две конфетки. — Она пошарила в кармашке своего жакета и протянула две карамельки. — Клубника со сливками. Не еда, конечно, но лучше чем ничего.
Я пошёл на урок в свой девятый «А», в моём просторном желудке болтались две карамельки, но вскоре Нелли Леднёва на время — но только на время! — заставила меня забыть о голоде, вызвав чувства иного рода.
В последнее время она не сводит с меня глаз, чем бы я ни занимался: проводил ли опрос или излагал новый материал, — она следит за каждым моим движением. При этим с ней что-то происходит — цвет её лица меняется с космической скоростью. Удивительно, как кровь успевает в одно мгновение прихлынуть к коже и тут же вернуться в прежние капилляры?
Я хожу между партами, рассказывая или слушая сам. Упорный взгляд Нелли неотступно следует за мной. Я его чувствую затылком, начинаю сбиваться с мысли. Больше всего меня волнуют собственные руки. Они вдруг оказываются чрезмерно длинными, нескладными и вообще лишними — болтаются во все стороны, и я, отвлекаясь от темы урока, ломаю голову: куда деть эти никчёмные плети?
Так было и сегодня. Я опрашивал, потом, стоя у карты, повествовал о франко-прусской войне, точно под прицелом снайпера. Наконец, спасясь от её внимания, я решил переместиться за спину Нелли, в тыл класса, и, проходя мимо Леднёва-старшего, вдруг обнаружил нечто вопиющее: Степан Семёнович ел на уроке! Съестное лежало у него на коленях, он отламывал по кусочку и совал в рот. Я тотчас забыл о личных неудобствах и спросил, стараясь не верить своим глазам:
— Леднёв! Что вы делаете?!
— Питаюсь! Не успел перед школой. Был долгий рейс. Я дома схватил портфель, поесть и в школу. Вот! С мясом! — И он выложил свои доказательства на парту.
На мятой газете лежали, будто красавицы на пляже, домашние пирожки, точно такие находились и в моём портфеле. Мой рот мгновенно наполнился слюной, а в голове возникла безумная мысль: он ест мои пирожки! Да как! Непринуждённо, будто собственные!
— Где вы их взяли? — спросил я, гулко, как мне показалось, на весь класс, проглотив слюну.
— Нелька испекла. Она у меня мастерица, особенно по пирогам. Да что мы сидим… стоим? Этим сыт не будешь. Угощайтесь! — Он взял пирожок и протянул мне.