Большая родня
Шрифт:
— Кто его знает, — неохотно ответил.
Тут, в лесах, в зеленом и голубом мире, наполненном пением птиц и пчел, не хотелось сейчас думать об опасности, надвигающейся из далеких краев.
— Проклятый фашист. Толчется, толчется по миру, как Марк Проклятый по геенне огненной. Неужели ему укороту не будет? Как думаешь?.. А ты знаешь — и в наших лесах какая-то лихая година воду мутит. Я раза два чужих люди издали видел. Не мешало бы облаву сделать.
— Дмитрий Тимофеевич, взгляните на нашу яблоню, — подбежала Соломия.
Смуглое лицо было открытое и счастливое, как бывает в пору беззаботной юности, когда светлые надежды везде стелют добрые пути. Была девушка среднего роста, с высокой грудью и гибкой, как прут, талией. В каждом движении чувствовались упругость и сила.
«Какую дочку вырастил в лесах. Глаза аж светятся умом» — невольно засмотрелся на девушку, припоминая, что о ней, о ее работе в саду и на пасеке уже тепло писалось в газете. Осторожно пошел между ульями к яблоне. Молодая крона аж прогибалась от плодов, на которых пробивались первые лучи румянца.
— Это такие яблоки в июне? — удивился, касаясь рукой чистого ствола.
— А она думает выращивать яблоки, как арбузы, — отозвался Марк Григорьевич.
— Нет, немного меньшие, — серьезно ответила Соломия. — А вот качества арбуза не помешало бы привить плодовым деревьям.
— Что именно? — недоверчиво спросил Дмитрий.
— Чтобы они цвели и плодоносили несколько раз, до самого мороза.
— А это возможно?
— Возможно, Дмитрий Тимофеевич. Наука не знает слова «точка».
«Крестьянские дети» — вспомнил произведение Некрасова и улыбнулся сам себе.
«Крестьянские дети» — как музыка отозвались взволнованные мысли, широко раскрывая новый мир. Прислушивался к ним, как к своей свадьбе, и добрел, и радовался, глядя то на Соломию, то на Андрея.
Девушка с удивлением видела, как менялось лицо Дмитрия.
«Эх ты… маленькая, — подумал, будто о своей дочке. — Крестьянское дитя… А в институте учишься, готовишься научным работником стать. Ты понимаешь, что это значит? Наверное, не понимаешь, так как это тебе кажется обычным».
— Дмитрий Тимофеевич, что вы подумали? — краснея, спросила Соломия.
— Многое… О государстве нашем. Как поднимает оно нас. Понимаешь, — как мать детей на руках.
— Как вы хорошо сказали, Дмитрий Тимофеевич. Даже не думала, что вы такой… лирический.
— Прямо не бригадир, а типичная… лирика.
Оба рассмеялись.
— Нет, Дмитрий Тимофеевич, это вы сильно передали… Скажите: у вас есть такое ощущение, что наши люди — родня вам?
— Это ты тоже хорошо… Большая родня, — призадумался.
— Верно — большая родня! Не раз, бывает, идешь по городу; реки людей текут, а тебе кажется — все они твои друзья, всех ты их знаешь. И еще лучше жить и работать хочется. И правда, это ничуть не удивительно!
Полное и чистое доверие как-то сразу соединило пожилого мужчину с дыханием самой юности. Как к сокровенным наилучшим своим мыслям, прислушался Дмитрий к мелодичному голосу Соломии. Было приятно, что много ее юных порывов также жили и в его сердце; было хорошо, что с каждым новым словом девушка становилась еще лучшей в его глазах, такой, как подумалось, такой, какой хотелось видеть молодость.
Крестьянское дитя… Как это узко. Да такую девушку и всему миру не стыдно показать… Нет, это не крестьянская — это наша, советская дочь.
— А ты не боишься здесь, в лесах, жить? — спросил, когда пошли к хате.
— Чего мне бояться? — удивилась. — Дробовики есть и у меня, и у отца. Волков всегда отгоним.
— Стрелять умеешь?
— В лесу жить и не уметь, — засмеялась, сверкнув двумя рядами ослепительных зубов. — В прошлом году с отцом двух волков убили. А в Городище, у Белого озера, на выводок напали. Поймали его.
— Да она, непоседа, дикого голубая на лету сбивает. Я бы ее на генерала учил: как начнет капризничать и командовать мной — хоть из пасеки убегай. Только и покоя, пока в том институте учится. А приедет — и начинает тут свои порядки заводить. Словом, имею помощницу, как тот бес дуду на свою беду.
— Так прогоните меня с пасеки, — ухмыльнулась девушка.
— Вишь, какая хитрая. Прогони, а ты еще за кого-то замуж выйдешь, что отец на свадьбе и рюмки не выпьет. Пусть уж лучше сюда на пасеку ходит. Может, хоть пчелы хорошо искусают.
Только темными глазами повела девушка и пригасила улыбку ресницами.
И хорошее воспоминание, и чистую радость оставляет в душе этот отдаленный уголок его родного колхоза, это обновленное яблоневое приволье с красными ульями на лоснящихся травах, с седым говорливым дедом и молодой девушкой, которая с умным, немного насмешливым выражением прислушивается к отцу…
Высоко поднялось до неба певучее чернолесье, могучее и родное, как материнская песня, как верная девичья ласка.
Уже и тропы нет, только зеленое снизу, только голубое сверху.
А он идет со своим сыном этим светлым миром к Городищу, где когда-то партизаны били врагов революции. Может в Городище лежат кости его предков, которые отстаивали вольную волю и за жизнь — жизнь отдали.
Расступилась величественная панорама столетних дубов, и перед ним выгнулась горбушка глубокого неисхоженного оврага. Несколькими этажами поднимались в огромной котловине молодые деревья и кустарники, перемежеванные озерцами и болотами.
— Отец! — схватил отца за руку Андрей. — Кто-то в гуще притаился.