Большая родня
Шрифт:
— Раненный. Тогда так…
И Дмитрий протрезвленными глазами посмотрел кругом, хмурясь и смущаясь. Проснулась и заплакала Ольга. Долго узнавала чужого бородатого мужчину, а потом бросилась к нему.
— Папа! Папочка! Ну, чего же вы меня на руки не берете?
— Вишь, всех переполошил. А за что? Смотри, как Югина трясется, ох, и характер же у тебя.
— Характером вы же меня наделили, — еще хотел чем-то отговориться, но сразу стал добрее, понял, что напрасно он так расходился, и уже спокойнее прибавил: — Рыба не без кости, а мужчина не без злости. Пусть извинит Григорий. Где Андрей?
— В той хате спит. — Евдокия приклонила бородатую голову сына к себе. Поцеловал Дмитрий мать и дочь, только Югину обошел, чувствуя перед нею неловкость, усиленную к тому же присутствием Шевчика.
— Перекипело, выходит? — улыбнулся Шевчик.
— Как видишь… И наибольшая досада уцепилась, так как такая мысль налетела: обманул ты нас всех, воевать бросил.
— Ну, мне пора в дорогу. Всего доброго вам, — подошел Григорий к Евдокии.
— Будь здоров, Григорий. Да хранит тебя судьба, — поцеловала его в лоб. — Простись же, Дмитрий, с человеком. Не на прогулку идет.
Щурясь, кося глазом, посмотрел на Григория и снова отвел взгляд от него.
— В партизаны идешь? Или на восток будешь пробираться? — неудобно стало за все.
— В партизаны.
— В партизаны? — строгое лицо Дмитрия стало мягче. Теперь он другими глазами смотрел на Григория. Остатки гнева развеивались, как последние обрывки тумана при солнце. Задрожали и стены запущенной неприязни. — Григорий, ты уже в каком-то отряде? Или может?.. — засомневался на миг и уже, разрывая натянутые в душе и в голосе нити, совсем тихо промолвил: — Тогда примем тебя к себе… Общая работа, дела наши выше наших… Ну, сам понимаешь. Ты же кандидат партии. Ты всегда дальше меня видел.
После этих слов гора свалилась с плеч, только дышать стало тяжелее — сердце расширилось.
Григорий удивленно взглянул на Дмитрия, около глаз задрожали тоненькие пучки морщин.
— Ну, спасибо, Дмитрий, за настоящее слово. Обнадежил ты меня — яснее тебя увидел… Иду в отряд. Ждут меня там.
— Где?
— Далековато отсюда.
— А связь нам надо иметь. Или на помощь придется друг другу прийти, или вместе ворочать делами. Жизнь такая…
— И за это рад, Дмитрий. Связь установим.
— Поужинаем вместе?
— Нет, мне надо спешить. Далекая дорога.
— Берестом не иди. Там, около крутояров, заминированное поле лежит. Очень хитро заминированное.
— Откуда знаешь?
— Думали мины в свое хозяйство перетянуть, однако на какую-то техническую новость напоролись.
— Счастлив будь. Бей врагов неутомимо. Чтобы не пришлось краснеть перед своими людьми.
— Буду делать, что смогу. Исправно буду работать. Ну, живи долго, — подал твердую руку.
Провел его до перелаза. Еще раз молча пожал руку. Вот уже тьма поглотила Григория, и непривычное волнение и сожаление охватили Дмитрия. Неслышными шагами вошел в дом, прижал Югину.
— Напугал? Очень? Извини.
Жена, отбрасывая голову, глянула на него влажными, грустными и счастливыми глазами.
— Ой, Дмитрий, до каких пор ты будешь таким? Сколько лет прожили. Разве же ты не знаешь, не выучил меня? Не то что… Разве даже в мысли могу кого-то с тобой сравнить? С таким… вредным, а ты будто… — прислонилась к его груди.
— Ну, не буду уже больше, — поднял рукой подбородок жены и поцеловал милые уста.
— Еще и до сих пор не отошло, — прижала сплетенные пальцы к груди и села на скамье. — Где же ты теперь? Надолго к нам?
И застыла в ожидании.
— Только на часик заскочил.
— На часик только? И тот надо было помутить. — Она прижалась к нему всем телом, а потом глянула в черные, смягчившиеся глаза. — Тяжело тебе, Дмитрий?
— Тяжело, Югина. И тяжелее всего — за людей отвечать. Намного легче бы быть тем, «куда пошлют». А надо людьми руководить. Раньше бы не взялся за такое дело. Теперь хватило смелости.
— Так ты командиром?
— Командир.
— И вот так врываться в дом… — улыбается, еще теснее прижалась к Дмитрию.
— Сдаюсь! — шутливо поднимает руки вверх. — Погорячился. Подумал, что Григорий обмелел… Хороший он, твердый человек.
— Твердый, не согнется прутом.
В дом входит мать с Андреем, который весь горит и сияет от радости. Тем не менее подходит к отцу медленно, с уважением, и счастливо жмурится, когда кудрявая борода покрывает все его лицо.
— Ну, сын, как живешь?
— Плохо, отец.
— Почему?
— Сами знаете почему. Горе кругом ходит… Возьмите меня, отец, с собой.
— Не мудруй, Андрей. Не на твои годы и силы наше дело… Вишь, какого вырастила — в партизаны к отцу хочет, — обращается к Югине. — А ты еще не думаешь партизанить? — ловит Ольгу за ручку.
— Почему не думаю? — ответила девочка. — Лишь бы только взяли.
— Ну, думай. Только гляди, еще скажи где-нибудь, что отец приходил домой. Тогда всех фашисты повесят.
— Будто я маленькая, не знаю, — так же тихо проговаривает Ольга. — Буду молчать, как камень, пока наши не придут.
— Ужинай, сын, — приносит Евдокия яичницу, а сама опирается локтем на сундук и не спускает глаз с сына.
— Садитесь вы, мама, Югина, дети.
— Мы недавно поужинали, — следит за непривычным бородатым лицом и вздыхает.
— Чего вы, мама?
— Соскучилась, сын, за тобой. Очень соскучилась. Где ни иду, где ни сижу, — только тебя вижу. И вот пришел ты, а мне не верится.
— А может это не я? Какой-то дядя бородатый… — и текут слова обо всем, всем, такие дорогие, неожиданные, как только бывает при нежданных встречах.
Снова мрачнеет Дмитрий, когда Югина рассказала, как ударил ее арапником Сафрон Варчук, и уже не проясняется до последней минуты прощания.