Большая родня
Шрифт:
— Андрей, что же делать? — расширила глаза сестра.
— Плохо наше дело. Теперь фашисты весь лес до ветки обшарят.
Повернули назад. До боли напрягал мозг и не мог найти никакого выхода из исполинской ловушки. Проснулся предрассветный ветер, зашептала, заплакала жилистая листва, стряхивая сизые капли росы.
Возле корня, в складке коры развесистой дуплистой липы, тесно примостилось, сбившись комом, несколько желтых грибов-поганок. Недалеко от них лежала скукоженная высохшая гадючья кожа. Догадка осенила парня: оставался единственно возможный выход — запрятаться в дупло…
За эти трое суток они виделись только ночью. Несколько раз мимо них проходили каратели, что-то недалеко взрывали гранатами, строчили из автоматов, потом гремели взрывы возле лагерей, и в конце концов извечные леса затихли.
Ели дети за это время лишь молодую липовую листву, лисички и щавель. А вместо воды пили росу деревьев и трав. Языки отерпли, одеревенели, и на них появилась шершавая насечка, как на рашпилях.
В последний вечер Ольга сама не смогла вылезти из дупла — так отощала и обессилела, а когда Андрей осторожно опустил ее с рук на землю, она покачнулась и опустилась на траву.
— Ничего, Андрей, оно пройдет, — промолвила тихим жалобным голосом.
— У тебя что-то болит? — сел возле сестры.
— Внутри дурнота.
— Это от недоедания. Вот доберемся до Марка Григорьевича, он сразу тебя поставит на ноги.
— И медом накормит? — сразу оживилась девочка.
— Конечно! И хлебом, и медом. А ведь и картофельки поесть — тоже хорошо. Пошли помаленьку, Ольга. Ты так, рукой за меня держись, оно и легче будет, — помог встать сестре и, придерживая ее, медленно пошел по траве.
Далекие звезды склонялись венками над лесом, выныривали в прорезах веток и согревали детей своим надежным добрым сиянием…
Поздним утром они дошли до пасеки Марка Григорьевича, и Андрей не узнал уютного лесного уголка. Вместо дома между обожженными деревьями стояла черная потрескавшаяся печь, кругом валялись разбитые, раскромсанные ульи, в которых теперь на изуродованной вощине хозяйничали мухи и мошкара. Прямо на земле певучими подвижными кочками клубились горячие пчелы, звенели деревья, а один рой уже поселился в черном дымаре сожженного дома.
— Вот тебе и поели меда, — опустилась Ольга на землю.
Андрей обошел весь лесной двор, но нигде и следа человеческого не нашел.
«Успел убежать Марк Григорьевич. Вырасти в лесах — и не суметь запрятаться от врага», — повеяла лестная мысль.
— Пойдем, Ольга, в село. Там мы зерно припрятали. И зерном можно подкрепиться.
Аж вечером дошли до села. И приторно сладким трупным духом повеяло на детей. Страшная руина раскинулась перед ними.
Несколько домов, будто свежие гробы на кладбище, поднимались над бескрайними черными пространствами. Дворы и улицы были засыпаны пеплом, углем, белым снежком пуха. Обгорелое дерево и кирпич перегораживали дорогу; грязно-зеленым сиянием блестели груды растопленного стекла; на яблонях отстала обугленная кора, а на вишнях покрутилась бурыми завитками. Кое-где на окраинах садов одна половина дерева чернела как уголь, а на второй колыхалась зелень и между листьями несмело выглядывала небольшая груша или молодое, все в белом пушке, яблоко.
И нигде ни тени человеческой.
Сгорел и их дом, а половина сада, покрыв землю соцветием, зеленела молодым листьям, осыпанным пеплом и сажей.
Заржавевшей лопатой Андрей откопал под яблоней бочку, и они поужинали сырой пшеницей, а потом пошли к бабе Марийке.
— Детки, чьи вы? — вдруг нежданно отозвалась темнота. Аж назад подались. Как призрак, перед ними стоял небольшой высушенный старичок с маленькой седой бородкой. Андрей еле узнал в нем Поликарпа Сергиенко: так страшно изменился, постарел человек.
— Мы, деда, дети Дмитрия Горицвета. Добрый вечер, — поздоровался Андрей.
И тогда Поликарп часто заморгал глазами, вытер пальцами непрошеную слезу и подошел ближе к ним.
— Добрый вечер, дорогие. Живые, здоровые? Где же отец ваш? — замедлил голос. — Не знаете?.. А нас видите, как подрубили. До былины все сожгли. Еще людей всех не успели похоронить… Волки в село заходят — лакомятся убитыми. И мою старуху убили, а дети спаслись, — и снова протер глаза черными тонкими пальцами.
— Деда, а где наша баба? Живые? — спросила Ольга.
— Марийка Бондарь?.. В плавни подалась.
— А тетка Дарка?
— А тетка Дарку убита. Люди ее — болела она очень — в яму запрятали. Так сначала фашист в яму из ружья выстрелил, а потом бросил гранату. И разнесло человека на кусочки. Вчера забрасывали ту яму. Людей теперь где найдем, там и хороним. На кладбище не заносим. Пусть уж нас, грешных, простят земляки.
Ольга тихо заплакала, вздохнул Поликарп, а Андрей закусил нижнюю губу и мрачно молчал…
Сестра ему мешала. Без нее он нашел бы, где приложить руки, — ему надо бороться с врагами. Преисполненный злой решительности, он прощается со стариком и идет назад в свой двор.
— Вы стерегитесь, дети. Чтобы Варчук не увидел, — вдогонку бросает Поликарп.
Взяли с собой немного пшеницы и ночью пошли на пасеку Марка Григорьевича. И каковы были удивление и радость, когда утром увидели возле пожарища старого пасечника. Он поцеловал, приласкал детей и бросился готовить завтрак.
Теперь, после нескольких тревожных дней, брат и сестра радостно легли на землю и не заметили, как качнулась она влево, вправо, и понесла их в далекие миры.
— Уснули дети, — наклонился над ними Марк Григорьевич.
Прикрыл сеткой лицо Ольги, чтобы ее не кусали мухи, вздохнул, вспомнил свою Соломию и снова покачал головой. Потом подбросил под черный таганок хвороста и осторожно подошел к дереву, которое звенело пчелиным приглушенным пением. Ножиком перерезал липовую ветку и так, обеими руками, без ройницы, осторожно понес подвижный клубок горячего роя в только что сложенный из обломков улей.
«Война — войной, а пчела — пчелой. Может, как буду жив, вернутся наши, то хоть ложкой меда угощу» — скорбными глазами осмотрел пасеку: все мерещилось, будто какая-то страшная тень притаилась возле деревьев.