Большое Сердце

Руфен Жан-Кристоф

Откровенно говоря, положение становилось все хуже и хуже. Я со своей меняльной конторой, крошечным состоянием и разросшимся семейством мог надеяться лишь на относительное благополучие, здесь и сейчас. Оно всецело зависело от любого поворота событий. Я приспособился к ситуации, приняв все как есть; единственным моим желанием было сохранить скромное и уютное существование. Со стороны казалось, что я отрекся от мысли изменить этот мир, а тем более открыть иной, лучший.

И все же детские мечты не рассеялись. Они угнездились глубоко в моем сознании и порой вновь кружили мне голову. Похоже, именно поэтому у меня время от времени случались мигрени. Перед глазами вдруг начинали переливаться краски, и несколько мгновений спустя в голове

будто начинал бить соборный колокол. Теперь-то я понимаю: это был знак. Такими вспышками во мне бурно отзывались мои мечты и надежды. Они разрывали окружавшую меня завесу обыденности. И леопард, стоило ослабить шнурок, вновь мог выпрыгнуть из своего мешка. Я долго не слышал этого зова. Но случилась беда, и с неведением было покончено.

* * *

Мне удалось сохранить друзей детства. Почти все они были женаты. Наши дети вместе играли на улице. Отношения, установившиеся в нашей шайке во время осады, в их глазах по-прежнему окутывали меня ореолом власти и тайны. Но на теперешнюю нашу жизнь это не слишком влияло: каждый жил сам по себе, и все общение сводилось к семейным встречам.

Вот почему, познакомившись с Раваном, я уже не мог прибегать к привычным мерам воздействия. Завязавшаяся между нами дружба не имела ничего общего с теми отношениями, которые складывались у меня прежде. По отношению к нему я не обладал ни авторитетом, ни властью. Напротив, мне казалось, что это мне следует учиться у него, так что мое обожание вскоре сменилось повиновением.

Раван был старше меня на два года, и он точно знал, кто есть кто. Он был родом из Дании. Отсюда и высокий рост, и светлые, почти белые, волосы, и голубые глаза. Чтобы подчеркнуть его уникальность, достаточно было бы одной внешности, выделявшей его в наших кельтских краях, где для волос и глаз характерна скорее осенняя гамма, от каштанового до рыжего. А тут еще и удивительная биография, и сама личность. Он прибыл в Бурж в конце зимы, завершившейся бурным паводком. Все пропиталось влагой и окрасилось в серый цвет. Голубые глаза Равана сулили прояснение, на которое мы уже не надеялись. Он прибыл с севера с целым обозом, пятеро слуг и десяток телохранителей были родом из разных стран, и ни один не говорил по-французски. На постоялом дворе Раван не провел и двух недель. Достав золото, припрятанное в одной из повозок, он купил за наличные дом, недавно достроенный одним из наших друзей.

Он сразу же въехал туда. Город гудел пересудами. Отголоски разговоров доходили и до меня, но я не обращал на них внимания. Тем сильнее я был удивлен, когда он прислал за мной.

Купленный им дом был неподалеку от нашего. Я отправился туда пешком. Дом стоял на извилистой улочке, поднимавшейся к собору. У ворот двое слуг оглядывали прохожих. Вход в дом охраняли еще двое, кольчуги и кожаные латы придавали им вид разбойников с большой дороги. Среди торговцев таких сроду не водилось. Дом напоминал осажденную крепость. Нижние комнаты, обогревавшиеся громадным очагом, где пылали целые стволы бука, выглядели как казарма. Одни наемники спали прямо на полу, как солдаты на марше, другие сновали взад-вперед, громко переговариваясь. На заднем дворе голые по пояс рыжеволосые парни, нимало не смущаясь, мылись из бочки с дождевой водой. Я поднялся наверх по узкой лестнице, напомнившей мне дом моего детства, и вошел в просторную комнату, свет в которую проникал через два высоких окна с белыми наборными стеклами. Раван принял меня с распростертыми объятиями, его открытый взгляд искрился воодушевлением и признательностью.

И все же я чувствовал, что стоит ему передумать, как теплота вмиг исчезнет, сменившись ледяным холодом, а глаза превратятся в безжалостные лезвия. Я тотчас же преисполнился признательности к Равану за радушный прием. Так путник, дочиста ограбленный разбойником, благодарен уже за то, что его не прикончили на месте.

Мебели было немного: стол и пара плетеных стульев. На столе громоздилась оловянная посуда – груды грязных тарелок с объедками, стаканы были опрокинуты, вокруг растеклись лужицы вина. На поле брани выделялись три-четыре фарфоровых кувшина. Мне в жизни не приходилось видеть ничего подобного, во всем же остальном дом ничем не отличался от наших жилищ, где женщины пекутся о чистоте и уюте.

Раван предложил мне вина. Он перебрал дюжину стаканов, прежде чем отыскал один почище.

– Жак, я рад нашему знакомству, – сказал он.

Не мэтр Жак, не мессир Кёр. В этом дружеском обращении звучала прямота солдата, имеющего обыкновение прикидывать, насколько тот или иной человек храбр и готов к смерти.

– Я тоже рад, Раван.

Мы чокнулись. Я видел, что в моем стакане плавают мошки, и тем не менее осушил его одним глотком. Раван уже подчинил меня своей власти. Он рассказал, что прибыл из Германии, где служил при нескольких правителях. Но размеры их княжеств не соответствовали его амбициям; он отправился на север Франции и, встретив англичан, поступил к ним на службу. Проведя несколько лет в Руане, Раван вновь пустился в путь, на сей раз решив направиться к королю Карлу. Причин такой перемены он не объяснил, а я не посмел спросить его об этом. В дальнейшем выяснилось, что зря.

Раван отзывался о Карле как о правителе с большим будущим. Так думали немногие, поэтому я был удивлен таким отзывом. Обычно о Карле заговаривали лишь в связи с его неудачами.

– Не соблаговолите ли вы, сударь, пояснить, чем именно вы занимаетесь, – осмелился я задать вопрос.

Сказать по правде, я был совершенно уверен, что он возглавляет группу наемников. Страна была наводнена странствующими рыцарями, готовыми предоставить свой меч и своих людей к услугам тех, кто больше заплатит и даст возможность грабить вволю.

– Я монетчик, – ответил Раван.

Монетчики – это кузнецы, работающие с драгоценными металлами. Их искусство причастно хтоническим тайнам земных недр и огня. Вместо того чтобы ковать лемехи для плуга и лезвия ножей, они чеканят кружочки из золота или серебра, которые затем начинают жить собственной жизнью, переходя из рук в руки. Нескончаемое странствие с остановками в карманах, высадками на ярмарках, пахнущих сеном и навозом, с давкой в переполненных сундуках банкиров и моментами одиночества в котомке паломника. Но отправным пунктом всех этих приключений является литейная форма монетчика.

Меня тем более удивила профессия Равана, что тем же самым занимался покойный дед Масэ. Я познакомился с ним за несколько лет до его кончины. Это был скрытный, здравомыслящий и боязливый делец. Он занимался своим ремеслом в нашем городе, получив патент у короля Карла Пятого. Трудно вообразить себе более несхожие личности, чем дородный нотабль с холеными руками и воинственный скандинав с усами, пропитанными вином.

В то же время это признание пролило свет на причины, побудившие Равана искать встречи со мной. Он не стал ходить вокруг да около.

– Монетчик должен быть богатым, – заявил он. – Я такой и есть. Однако, чтобы король оказал мне доверие, необходимо личное знакомство, но он меня не знает. А вот вы – вы родились здесь, в его столице. Вы родом из почтенной семьи и благодаря своему браку связаны с последним монетчиком этого города. Предлагаю вам заключить со мной союз.

Раван был совершенно не склонен к длительной осаде крепости. Он предпочитал прямой и стремительный натиск. И в моем случае это было оправданно. Если бы он попытался убедить меня с помощью тонкой дипломатии, намеками-экивоками, то пробудил бы во мне подозрения и укрепил недоверие к себе. Но, прямо взглянув на меня бледно-голубыми глазами, он тотчас покорил меня. Стоя в пустой зале с еще не отшлифованным паркетом, я вдруг осознал, что отвечаю ему согласием. Я вернулся домой в легком дурмане, пустившись вплавь по неведомым водам и понятия не имея, куда меня занесет.