Большой хитрец
Шрифт:
А я решил его отвлечь на другое:
– Значит, не нравится, как я живу? Ни ковров, говорите, ни диванов...
– Не берите в голову, коллега.
– Он усмехнулся и осторожно дотронулся до моего плеча. Ладонь его на мгновение зависла в воздухе, точно он хотел опять перекрестить и благословить меня. Но в последний момент он почему-то отдумал, и ладонь опустилась на колени.
– Не волнуйтесь, коллега, не переживайте. Подумаешь, зашел на часок Коля-дурак. Или много часов?
– Он чуточку помолчал и, не дожидаясь ответа, продолжил сам: - Я все же постараюсь покороче. Веревка ведь хороша длинная, а речь короткая. Так же говорил один мужчина, по имени Хаджи-Мурат. И Лев Николаевич его одобрял. Так одобрял, что сделал лучше царя. А вот наш Владимир Ильич царя ненавидел,
Он усмехнулся, усы его зашевелились и слегка растрепались. Мне даже показалось, что они приклеены. И мне захотелось их подергать - еле подавил в себе искушение. Да и он опять стал говорить:
– Я о другом, коллега. Так вот, в этом Шушенском есть музей нашего вождя, а рядом с музеем сделана старинная улица: дома отстроены все из круглого леса, вокруг большие хоромы, под старину. И везде тесовые заборы и тесовые половицы в оградах. А лес-то центровой, замечательный! Даже кабак старинный восстановили. Там чистота, белые столики, а на них льняные скатерки. Ведь чистоплотный же был русский мужик. Разве не так? И все это называется "Уголок старины". Запоминайте, коллега, - уголок, но можно назвать и по-другому...
В этот миг Рыжик замяукал, завозился у него на коленях, и он сгреб его ладонью и положил в карман. Там он закричал еще больше.
– Каков гусар!
– Не понравилось ему в кармане, неудобно...
– Я еще хотел что-то добавить, но он перебил:
– Вы позволите мне Рыжика поместить опять на колени? Его вид вас не смущает? Он не действует на ход ваших мыслей?
– Нисколько.
– Вот и хорошо.
– Усы благодушно зашевелились.
– Разговор, знаете, предстоит большой. Мы только в начале дороги. Да и виновата моя многословность - был бы умный, а то ведь дурак. И мое здоровье погублено в счастливую пору юности. Кстати, почему вы так на меня уставились? Поди, о чем-то подумали, да? А я знаю о чем...
– Он сощурил глаза и шевельнул усами.
– Вы подумали: зачем этот дурачок про Ленина говорит и Толстого читает? Ведь дурачка и так бог любит, и не надо ему суетиться.
– Зачем наговаривать на себя?
– попробовал я защитить его, но он точно не услышал и продолжал о своем:
– Это верно, что Господь рядом с нами, но книги я читаю потому, что имею цель. Великую цель, коллега, но пока не скажу...
– Значит, тайна?
– Не совсем так, не совсем. Вы-то скоро узнаете мою тайну. Она меня на земле и удержала. Помните, после смерти жены я места себе не знал: и квартиру сменил, и с бутылкой ходил в обнимку? Но как-то проснулся ночью и сказал себе: ты что же, подлец такой, и водку пьешь, и руку на себя задумал накладывать - а цель-то твоя уходит. Ты сам на берегу, а лодочка уплывает. А кто виноват? Сам же и виноват... Вот так, господин учитель...
Он рассмеялся злым коротким смешком. Голова его слегка тряслась, как это часто бывает у стариков. Мне стало жаль его, но он ничего не почувствовал и опять продолжал:
– Конечно, о моих печалях вышла бы хорошая книга. Но мне не под силу, кишка тонка. Да и институты я не заканчивал. Правда, все равно взял свое. Там у нас такие профессора сосны валили, да и библиотека была царская. Это не потому, что царь те книги читал, а потому, что было обилие этих книг... Что, нескладно говорю, да? Сознавайтесь. Вы молчите, вы терпите и уж, наверно, не рады мне, а прогнать - совесть не велит. Угадал?
– Не угадали...
– ответил я и опустил глаза. Мне стало стыдно и нехорошо, потому что он обо всем догадался: у меня жалость к нему стала сменяться досадой. И все же я решил честно играть роль приветливого хозяина.
– Простите меня, я даже не предложил чаю. По утрам у меня самовар. Хоть электрический, зато заварка крутая.
– Мне не до чая.
– Он закрутил головой, и усы опять задрожали.
– Я ведь вам кажусь отвратительным, гадким. Правда ведь - гадким? А впрочем, не отвечайте. Я, наверное, эгоист и с людьми не считаюсь. Вот я к вам пришел за советом, а надо бы куда-нибудь к депутату, к начальнику, к прокурору, наконец. Все это я понимаю, но не могу себя пересилить. Да, да, не перебивайте даже, дослушайте. Я не могу говорить правду перед ворами, открывать свою душу. А нынче эти депутаты-то как раз самые изощренные воры. Так что прийти к ним я не могу. Зато к вам душа сама попросилась...
Он дотронулся рукой до котенка. Тот опрокинулся на спину, начал перебирать лапками и тихонько мурлыкать.
Наступила тишина, и это казалось мне странным. После такого потока слов и вдруг - тишина. И в этой тишине я ощутил беспокойство. Его щеки уже покраснели - не то от волнения, не то от натуги. Мне даже показалось, что ему вот-вот станет плохо. Иногда люди заболевают совершенно внезапно, прямо у нас на глазах. Но именно поэтому мы им не верим, не приходим на помощь. Сколько людей в наших городах прямо на улицах валится от инфаркта, а мы не видим их умоляющих глаз, думая, что у них пьяный синдром. "Ах эти пьянчужки, жалкие твари!" - содрогаемся мы с омерзением и спокойно перешагиваем через человека...
И в этот миг в комнате возникли какие-то звуки. Это опять его голос. Медленный, приглушенный, как у заговорщика:
– Ну хватит, поговорили, да. А теперь я перехожу к изложению моей просьбы. А просьба только одна: выслушать меня и не перебивать. Я, знаете, сейчас перешел в то состояние, когда люди начинают заниматься собственной душой, и только душой, заметьте, и ничем более... Значит, в двадцать лет я стал обладателем большого состояния. Мой тесть, умирая, оставил обширное наследство своей дочери. Все это случилось в Дерюгино, но мы с Оленькой наше имущество и постройки перевезли в Камышовку и зажили еще богаче. Но через два года жизнь наша была порушена, имущество все конфисковано, а к виску моему был приставлен наган. Так и было, живы даже свидетели...
– Простите, Николай Поликарпович, я, кажется, понял и догадался, что вам необходимо. Вам нужен юрист, хороший юрист, а не я...
– Прошу меня не перебивать!
– сказал он сурово и сжал к переносице брови. И сразу, словно чего-то испугавшись, перешел на более мягкий, сердечный тон, он даже сделал умоляющий жест.
– Извините, коллега, за резкость. Это все проклятые нервы. Но у кого их нет... Значит, были у меня определенные хозяйственные постройки. К ним я отношу дом крестовой, крытый тесом. А с северной стороны дома, по всей его длине, пристроен сарай бревенчатый, тоже покрытый тесом. Все у нас было по порядку, как у добрых людей. В этом сарае хранились у нас все предметы деревенского ткацкого производства. Я не сложно говорю, вы понимаете меня, да?.. Раньше-то по деревням сами ткали и сами вили веревки, так что у нас стоял там станок для изготовления веревок. А рядом с ним лежала куделя льняная, а также из конопли куделя была. Этого добра скопилось у нас килограммов до десяти. Тут же хранилась и хорошая шерсть, и шерсть-сырец, которую мы приготовились отдать пимокатам. Здесь же хранились кожи и овчины для отправки их в Дерюгино. Там у нас жили главные мастера. Кстати, повторяю, моя Олечка родилась в Дерюгино. Ах, Олечка, моя Олечка...
Он достал платок и вытер глаза. Возникла пауза. А затем, затем я вгляделся в него и увидел, что щеки его мелко трясутся, как будто замерзли. Но в комнате у меня стояла жара, даже почище вчерашней.
– Дорогая ты моя Олечка...
– повторил он, и щеки затрепетали еще сильнее. Потом вышел и голос его, который я еле узнал. Он был сквозь слезы, совершенно глухой, погибающий: - Простите меня. Я долго и много говорю. А Господь велел нам: более слушай, нежели говори. Во многословии не спасешься от греха.