Большой пожар
Шрифт:
ЛЕЙТЕНАНТ ГУЛИН И ЕГО КОМАНДА
Лейтенант Гулин прослыл в гарнизоне неудачником. Званиями, должностями его обходили, наградами тоже, и единственное, чем его без всякой скупости одаряли, были взыскания: их у него постоянно имелось с полдюжины, НЗ, как посмеивался Гулин.
Между тем, несмотря на своё скромное для тридцатилетнего офицера звание
— сверстники в капитанах, майорах ходили, — неудачником он себя вовсе не считал. Это был тот счастливый характер, от которого невзгоды отлетали рикошетом. «Не повезло сегодня, повезёт завтра, — беспечно говорил он. — Светила бы звезда на небе, а погоны в бане не видны!»
За ним числилось множество приключений, которые вошли в гарнизонный фольклор. Начались они с того, что молодой, только что выстреленный из училища начальник караула выехал на свой первый пожар: задымилась
— Подъехали, — рассказывал Гулин, — у меня кровь кипит, так потушу, что Савицкий с Кожуховым на руках носить будут. Выхожу, кидаю орлиный взгляд на мансарду, а вокруг меня режиссёр в пижаме бегает, на премьеру приглашает, на Гамлета смотреть. Приду, говорю, папаша, не беспокойтесь. И в бой, братва! Лафетный ствол поставил, поднял давление до двенадцати атмосфер — режиссёру класс хотел показать! Мы эту мансарду разнесли вдребезги! А потом выяснилось, что горела корзинка с бумагами, ведром воды можно было залить.
— А режиссёр? — стонали слушатели.
— С виду интеллигент, в пижаме из Японии, а ругался как пожарный, даже спасибо не сказал.
В другой раз тушили дом, перекрытие рухнуло, и Гулин чудом остался стоять на голой стене, на уровне пятого этажа. Стоять неуютно, не циркач все-таки, стал кричать вниз: «Лестницу давайте!» Куда там, никто не слышит, идёт атака на огонь. Видит — внизу штаб, все вокруг бегают, по телефону звонят, никому до него дела нет. Ну, раз так — ствол на штаб, освежил хорошенько, вскочили, увидели, подали лестницу. Кожухов, облитый с головы до ног, похвалил за смекалку, а «за хулиганство» все же навесил выговор.
И так пошло. Хорошо потушил, так квартиру внизу залил, — выговор. В другой пожар никаких накладок, одно сплошное геройство, так на вопрос председателя исполкома, трудно ли было, ответил: «А мы все время боремся с трудностями, до обеда — с голодом, после обеда — со сном». За скоморошничество — строгач.
Задиристый, бесшабашный, острый на язык Гулин давно бы вылетел из пожарной охраны, если бы Кожухов в душе не испытывал к нему слабости — сам в молодости был не из тихих. И люди в карауле подобрались под стать начальнику, дерзкие, весёлые и вроде бы беспечные, но только до выезда на пожар: на пожаре Гулин был зверем. И тот, кто боялся огня, норовил пропустить товарища вперёд, у Гулина надолго не задерживался: уходи, друг, куда-нибудь, у нас тебе не ужиться.
Гулинских ребят приезжему начальству старались не показывать: КИПы, техника всегда в порядке, но либо полы не подметены, либо бойцы одеты с нарушением формы, либо, того хуже, сам лейтенант докладывает подмигивая (есть медицинская справка — непроизвольно подёргивается правое веко), от чего начальство приходит в ярость.
Зато на пожарах Гулину и его ребятам поручались самые «горячие» точки
— эти сорвиголовы везде пройдут.
Другому старшему диспетчеру Гулин бы, наверное, сгрубил, но Нина Ивановна не раз его выручала и отказать в её просьбе, хотя такое дело считалось для пожарного оскорбительным, никак не мог: поехал снимать кошку. Спасаясь от злющей дворняги, забралась она на вековой дуб, и пришлось задействовать тридцатиметровку — под восторженное улюлюканье окрестных мальчишек. За кошкой полез Володя Никулькин по прозвищу Уленшпигель, бывший монтажник-верхолаз, маленький и ловкий, как обезьяна. Пока он под свист мальчишек стаскивал кошку с ветвей, старушка, её владелица, крестила чудо-лестницу и угощала пожарных тёплыми пирожками, а Володьку, как он ни увёртывался, расцеловала в обе щеки — награда, которую он охотно уступил бы любому другому. Старушкины поцелуи были главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию, поклялся сегодня же взять реванш — по-новому разыграть свою постоянную жертву, Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.
Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за весёлый нрав и надёжность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришёл в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», на спины фотографии кинозвёзд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» именными часами с городского
А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне — были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья — словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом — мопс с разинутой пастью.
И тут прозвучала тревога.
Как опытный хирург лёгким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как можно быстрее привести себя в порядок и занять своё место в машине. Все, что было до сигнала тревоги, — суета суёт; тревога — точка отсчёта, с которой пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь. Чья она, эта жизнь — неизвестно: может, безымянного человека, которого пожарный вынесет из огня, а может — самого пожарного.
Поэтому с момента сигнала тревоги — шутки в сторону. Отныне, до самого возвращения с пожара, улыбок больше не будет — если, конечно, тревога не учебная…
Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.
Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа по лестнице. Раз — каска на голове, два — боевка надета, три
— пояс с карабином вокруг талии — и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во двор и рванулись одна за другой на улицу.
С момента сигнала тревоги до выезда — сорок четырв секунды, привычно отметил Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные выезжают по тревоге… Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти минуты нужно привести себя в боевую готовность.
Четыре красные машины, весь боевой расчёт караула, мчались по расчшценной от снега главной магистрали города, рёвом сирен предупреждая водителей всех видов транспорта и пешеходов: «Будьте осторожны! Дайте дорогу!» Впереди автоцистерна (две с половиной тонны воды), в кабине — водитель, Гулин, связной Гриша Локтев и в задней кабине четверо; за цистерной автонасос, насосно-рукавный автомобиль, и в нем девять человек; автомобиль газодымозащитной службы — газовка, и в ней отделение газодымозащитников, тоже девять человек, и замыкала колонну автолестница, ведомая Потапенко, рядом с которым сидели двое — им лестницу устанавливать и выдвигать. Итого двадцать пять человек — полный боевой расчёт, ибо в этот день никто не болел и не был в отпуске.