Борьба у престола
Шрифт:
– За новых моих подданных и за старых друзей моих – курляндцев!
Восторженное» виват» раздалось в ответ.
Императрица пригубила вина и поставила кубок на поднос, который держал в руках князь Василий Лукич.
– Благодарю вас, – сказала она. – Завтра мы еще увидимся.
Она улыбнулась, кивнула головой и вышла, что-то сказав Василию Лукичу. На этот раз князь не последовал за ней.
Глубоко затаив в себе обиды и опасения, Бирон подошел к Василию Лукичу и почтительно доложил, что помещение для господ депутатов
Князь, не взглянув на Бирона, небрежно кивнул головой. Потом с любезной улыбкой подошел к старому барону, сказал ему несколько изысканных любезностей, сам представился девушкам и со свойственным ему уменьем разговаривать с женщинами успел произвести на них приятное впечатление. Дружески пожав руки молодым людям, выпил вина и, извинившись, ушел, оставив впечатление любезного, красивого и изящного придворного. С ним вместе вышли Голицын с Леонтьевым, горя нетерпением узнать подробности свидания с Анной. Скоро разошлись по домам и другие.
Бирон действительно позаботился. Для депутатов был сейчас же снят рядом с дворцом просторный дом, про который говорил Василий Лукич. В дом втащили ковры, посуду, вина и всякой снеди: медвежьих, телячьих, свиных окороков, масла, яиц и прочего, что в изобилии доставлялись герцогине с ее обширных «амптов» [12] , предоставленных ей в» диспозицию» на десять лет еще Петром I. Кроме слуг, приехавших вместе с депутатами, Бирон отправил туда еще повара и метрдотеля.
12
Земельные участки вроде наших оброчных статей. (Примеч. авт.).
Бирон сам проводил депутатов до подъезда.
Нельзя передать чувства, наполнявшие душу Бирона. Рабский страх, заставлявший его унижаться перед Василием Лукичом, человеком, смертельно обидевшим его, ненависть, ревность, стыд, как змеи, сплелись в один отвратительный клубок в его душе. Он своими бы руками с наслаждением задушил этого надменного вельможу… но низко поклонился на небрежный кивок князя.
Василий Лукич прошел в отведенные ему комнаты вместе с Голицыным и Леонтьевым; там он передал им свой разговор с императрицей и показал им кондиции, на которых крупным и четким почерком было написано: «По сему обязуюсь все без всякого изъятия содержать. Анна».
– Мы победили! – произнес Голицын, перекрестившись.
Василий Лукич молча посмотрел на него и покачал головой. Нельзя сказать, чтобы он чувствовал себя вполне победителем. Что-то уклончивое, затаенное, словно скрытую угрозу, чувствовал он под внешним благоволением и покорными словами Анны. С тайной досадой видел он, как она упорно и настойчиво отклоняла всякий осторожный намек его на бывшие когда-то между ними иные отношения.
Депутаты приступили
Подвыпивший Макшеев с наслаждением растянулся на пышной мягкой перине и с чувством радостного удовлетворения произнес:
– Слава те, Господи! Наконец-то я отосплюсь!.. Бедный прапорщик! Судьба зло шутила над ним.
Не прошло трех – четырех часов, как его уже разбудили и потребовали к князю.
Ворча под нос и ругаясь, Макшеев оделся и явился к Василию Лукичу. Василий Лукич был один; Голицын и Леонтьев отправились спать.
Василий Лукич, как всегда свежий и бодрый, встретил его словами:
– Ну, поручик, лети в Москву. Вот письма.
«Поручик! – подумал Макшеев. – Со сна, что ли, я пригрезил?»
Князь улыбался.
– Поручик, поручик, поздравляю, – продолжал он. – Свези письма князю Дмитрию Михайловичу и взамен получишь патент.
Последние остатки сонливости слетели с лица Макшеева…
– Ваше сиятельство! – воскликнул он. – Рад служить родине!
– Я знаю это, – произнес князь. – Потому и верю тебе! Спеши.
Шастунов, взволнованный, долго не мог заснуть, но едва он задремал, как в комнату шумно вошел Макшеев.
– Шалишь, брат! – громко крикнул он. – Мы сами такие же поручики! ц
Шастунов поднял голову.
– Ты что это? – спросил он. – Спать надо.
– Кому спать, а кому ехать за фортуной, – весело говорил Макшеев, и в коротких словах он передал Арсению Кирилловичу о случившемся.
– Ну, желаю тебе успеха, очень рад, – искренно сказал князь.
– Смотри, брат, вернусь генералом, – шутил Макшеев, торопливо пряча в кожаный мешочек на груди драгоценные письма.
Он крепко пожал руку Шастунову, выпил стакан вина, предусмотрительно запасенного им с вечера, и ушел.
А Бирон, не решаясь уже без зова идти теперь к императрице, как побитая собака пробрался, избегая встреч, к себе. Он не пошел в спальню, чтобы избежать расспросов Бенигны, а прошел в свой кабинет. Там он, не раздеваясь, бросился на диван и, уткнувшись лицом в жесткую подушку, быть может, в первый и последний раз в своей жизни заплакал. Это были слезы бешенства, и за каждую ядовитую слезу, падавшую на подушку, вышитую самой нынешней императрицей, должны были пролиться потоки крови.
И не раз воспоминание об этих слезах погасит проблеск человеческого чувства, когда вспыхнет он в душе курляндского выходца в грядущие годы!
Бирон встал и тихо прошел в потайной покой, где был спрятан им Густав Левенвольде, находившийся здесь уже целые сутки. Левенвольде не спал и спокойно читал Библию. На его сухом, твердом лице не отражалось никакого волнения. Напротив, он с удивлением взглянул на расстроенное лицо Бирона.
– Что случилось, Эрнст? – спросил он.
– Я погиб, Густав, – хриплым голосом ответил Эрнст, хватаясь за голову.