Борьба у престола
Шрифт:
Юлиана, соседка Шастунова, почти ничего не ела и едва поддерживала разговор с князем.
Притихла и Адель, и даже беззаботный Ариальд, но обыкновению стоявший за креслом императрицы.
В конце обеда Анна обратилась к Шастунову и сказала:
– У меня был твой отец. Он доставил нам подлинное удовольствие своей верностью и преданностью. Я рада, что его сын бывает при нашем дворе.
Она милостиво улыбнулась.
Шастунов встал и глубоко поклонился. Но сказать ничего не мог. Слова императрицы больно ударили
Сейчас же после обеда императрица в сопровождении герцогини и Салтыковой ушла во внутренние некой.
– Что вы имеете такой печальный вид? – воскликнула Адель, когда ушла императрица. – Князь, – обратилась она к Шастунову. – Вас просто не узнать! Да займите же вашу соседку! Заставьте ее забыть о Митаве, о которой она чуть не плачет день и ночь. Она даже хочет проситься у императрицы уехать назад.
– Да? Вы тоскуете о Митаве? – рассеянно сказал князь.
Он поднял голову и едва ли не в первый раз за сегодняшний день прямо посмотрел на Юлиану. Его поразило скорбное выражение ее лица. На глазах ее выступили слезы. Нежное, похудевшее личико слегка покраснело.
– О, Адель, – сказала она, стараясь улыбнуться, – что ты болтаешь!
– Юлиана, милая, – бросилась к пей Адель, – Ведь мы друзья с князем… Разве он осудит тебя за то, что ты тоскуешь об отце?
– Нет, нет, – живо проговорил князь, с невольной нежностью глядя на печальную Юлиану. Несмотря на свои собственные печали, он вдруг почувствовал искреннее волнение при виде этих детски ясных глаз, полных еле». – Нет, – говорил он. – Я понимаю вашу тоску, баронесса, здесь, на чужой стороне, среди чужих людей…
– О, вы понимаете, – с грустной улыбкой произнесла Юлиана, глядя на него печальными глазами. – Да, – в волнении продолжала она, – здесь все чужие…
– А я е братом, – воскликнула Адель.
– Да, ты с братом, – тихо сказала Юлиана. – А кругом… Как грустно было мне на балу у канцлера, – продолжала она. – Как я чувствовала себя одинокой. О, никогда так не чувствуешь своего одиночества, как среди чужих веселых людей… Вам, наверное, было веселее, чем мне, князь, – закончила она.
Арсений Кириллович слегка покраснел. Ему почему-то стало еще тяжелее.
– Мне недолго было весело, – тихо ответил он.
Юлиана пристально взглянула на него и сейчас же опустила глаза. Она уловила в его голосе как бы отзвук страдания и, как ни странно, почувствовала словно облегчение. Но Шастунову надо было идти в караул. Он встал.
– Прощайте же, – сказала Юлиана. – Вы ведь знаете, что среди чужих и холодных людей вашей родины вы – наш единственный друг, – тихо добавила она.
– И верьте, баронесса, – друг верный и надежный, – с теплым искренним чувством ответил Шастунов, пожимая тонкую, трепетную руку Юлианы.
– Вы можете приходить к нам, – сказала Адель. – Вы знаете, что у нас отдельные апартаменты и отдельный вход. Артур так любит
– Передайте вашему брату, – ответил Арсений Кириллович, – что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.
Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально – нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской, ревностью, сомнениями.
«Да, мне надо было беречься черных глаз!» – со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..
XXII
Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы, Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.
«Дьяволы, – думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. – Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, – так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь – служи, хочешь – нет. Ей – ей, завтра же взял бы полный абшид – и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы, выспаться!..»
Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.
Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.
«Баста, – подумал Алеша. – Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать».
У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.
Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.
Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.
– Ну, черт, давай выпить, закоченел, – вместо приветствия произнес Алеша.
– Еще бы, – весело ответил Толбузин. – Тебя как раз и не хватало.
Алеша сбросил на скамейку свой плащ.
– Экая собачья служба, – произнес ой, выпивая стаканчик.
– Да, радоваться нечему, – ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. – Что, кончил объезд? – спросил он.