Бостонцы
Шрифт:
– Это тяжелее для меня, чем вы предполагаете, но я согласен. Да хранят вас небеса, мисс Таррант!
Она повернулась к нему лицом, как будто рвалась с привязи, и ответила неожиданно:
– Я очень надеюсь, что вас опубликуют.
– Мои статьи? – удивился он, и воскликнул: – Ах, вы, милое создание!
– До свидания, – повторила она и подала ему руку. Он задержал её в своей на мгновение, и спросил, действительно ли она так скоро покидает город, что не сможет встретиться с ним ещё раз. Она ответила:
– Если я останусь, то буду жить в таком месте, куда вы не должны приходить. Вам не позволят меня увидеть.
Он не хотел задавать ей этот вопрос. Лимит вопросов, который он установил для себя, был исчерпан. Но внезапно лимит увеличился сам собой:
– Вы имеете в виду тот дом, где я слушал вашу речь?
– Я, возможно, останусь там на несколько дней.
– Если мне запрещено появляться там, чтобы увидеть вас,
– Потому что тогда я собиралась изменить вас.
– А теперь поставили на мне крест?
– Нет, нет. Я хочу, чтобы вы остались таким, какой вы есть!
Она выглядела очень странно, когда произносила это с искусственной улыбкой на лице, и он не мог понять, о чём она думала в этот момент. Она двинулась своей дорогой, но он крикнул ей вслед:
– Если вы останетесь, то я приду!
Она не обернулась и ничего не ответила, и ему оставалось только смотреть на неё, пока она не скрылась из вида. Её прекрасная спина словно повторяла последнюю загадочную фразу, бросая ему вызов.
Впрочем, Верена Таррант и не думала бросать ему вызов. Несмотря на свою задержку и то, что Олив уже наверняка ждёт её, она хотела пройтись, чтобы иметь возможность подумать. И думала о том, как она рада сейчас, что мистер Рэнсом является её противником. Если бы он был на её стороне!.. Она не стала продолжать это предположение. Олив ждала её именно так, как она и предвидела: едва она вошла, та повернулась к ней с искажённым лицом. Верена сразу же рассказала, чем она занималась и, не давая подруге времени на вопросы и комментарии, спросила:
– А ты, ты нанесла визит миссис Бюррадж?
– Да, я прошла через это.
– Она настаивала на том, чтобы я пожила у них?
– Да, и очень сильно.
– И что ты сказала?
– Я сказала совсем немногое, но она дала мне такие заверения…
– Что ты подумала, что я должна пойти туда?
Олив помолчала немного и затем сказала:
– Она заявила, что они преданы нашему делу, и что Нью-Йорк будет у твоих ног.
Верена обеими руками взяла мисс Ченселлор за плечи и молча одарила её таким же пристальным взглядом, каким та недавно смотрела на неё. Затем она бросила с чувством:
– Меня не волнуют её заверения – меня не волнует Нью-Йорк! Я не пойду к ним, не пойду, – ты понимаешь? – внезапно её голос изменился, она обняла подругу и уткнулась лицом ей в шею. – Олив Ченселлор, увези меня отсюда, увези меня! – сказала она. Олив почувствовала, что она рыдает, и поняла, что вопрос, над которым она билась в тоске последние несколько часов, наконец, решён.
Книга третья
Глава 35
Августовская ночь совсем сгустилась к тому моменту, когда Бэзил Рэнсом, покончив с ужином, ступил на веранду небольшого отеля. Здание было весьма непрочным и шатким – от поступи высокого уроженца Миссисипи застонали ступени и задребезжали стёкла в рамах. По прибытии он был очень голоден – по дороге из Бостона у него не было времени даже на то, чтобы перехватить что-нибудь, что позволило бы ему поддержать силы между чашкой кофе на завтрак и обедом, состоявшим обычно из чашки чая. Он смог выпить свою чашку чая только сейчас, но чай оказался отвратительным. Его принесла бледная полноватая молодая девушка с золотисто-каштановыми локонами и ярким поясом, которая уже начала с нетерпением поглядывать на джентльмена, неспособного сделать выбор между жареной рыбой, стейком и печёными бобами.
Поезд на Мармион покинул Бостон в четыре часа дня, и лихорадочно устремился в сторону южного мыса. Постепенно удлинялись тени в каменистых пастбищах, а косые лучи заката золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса, и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля несла на себе печать последних дней лета, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Бэзил Рэнсом, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золотарника, росшего у основания плотин, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь не было золотых полей пшеницы – только тут и там встречались разбросанные снопы сена. Пейзаж можно было бы назвать жалким, если бы не нежность плавных линий горизонта, и мягкий воздух, который иногда сменялся летним туманом, и пустынные бухты, в которых августовским утром вода искрилась голубизной. Рэнсом не раз слышал, что Мыс Кейп в народе именовался не иначе как «массачусетской Италией». Рэнсом также знал, что это место называли Сонный Мыс, Бледный Мыс, Мыс-Без-Штормов и, наконец, Мыс Вечного Спокойствия. Он знал, что бостонцы души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Учитывая всю ту нервозность, которая сопутствовала им на пути вверх по карьерной лестнице, никто из них не жаждал сильных эмоций вдали от города. Всё, что было нужно – это праздная, размеренная жизнь и возлежание в гамаке подальше от докучливой толпы. Рэнсом смог убедиться в том, что в Мармионе не было никакой толпы, как только прибыл туда. Определённое оживление наблюдалось лишь в ожидании редкого транспорта, которое выражалось в продолжительном стоянии за пределами маленькой, одинокой, похожей на хибару станции, настолько далёкой от деревни, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль песчаной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только пустые поля по обе стороны. Шесть или семь мужчин в пыльниках с мешками и сумками погрузили себя в одинокий хлипкий экипаж. Рэнсом понял, что его ожидает, когда жующий жвачку проводник – тощий шаркающий мужчина с длинной шеей и пучком волос на подбородке, заявил, что если он хочет прибыть в отель до наступления сумерек, ему следует поторопиться. Чемодан его был весьма ненадёжно прикреплён к задней части экипажа. «Что ж, я рискну», – только и сказал мрачный водитель, когда Рэнсом высказался против столь шаткого положения своего багажа. Было что-то неуловимо южное в этом фатализме. Должно быть, мисс Ченселлор и Верена Таррант, наконец, успокоились бы, если бы сумели проникнуться духом этого места – подумал Рэнсом.
Он очень рассчитывал на это, пока брёл пешком – единственный из всех сошедших с поезда – вслед за перегруженным экипажем. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой на природе. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: две молодые женщины, представлявшие здесь, в Мармионе, единственный соответствующий его статусу круг общения, должно быть, регулярно ездили в подобные места ради отдыха. Груз тех заблуждений, с которыми им ещё предстояло бороться, должен был здесь казаться легче, чем в Бостоне. Пылкий молодой человек наивно полагал, что все свои взгляды они оставят в городе. Ему нравился едва уловимый аромат земли, свежие и такие приятные дуновения ветра поджидали его на изгибах дороги. По пути ему встречался то лесок из прямоствольных деревьев, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный обшитый гонтом дом, взиравший на него с крутого вала, с высоты деревянных ступеней. Он внезапно понял, насколько устал в Нью-Йорке, день за днём без отдыха выполняя повторяющийся ритуал перемещений по огромному, способному свести с ума городу. Теперь он чувствовал себя обновлённым, потому что ощутил истинный вкус природы.
Он закурил в офисе отеля – маленькой комнатке справа от входа, где конторская книга, покоившаяся на маленьком, совершенно голом столе и скупо озаглавленная как «журнал», вела отвратительно публичную жизнь – страницы её становились достоянием общественности ещё до того как были исписаны. Как Рэнсом понял на следующий день, местные жители часто попросту отдыхали в этой комнате. Они придвигали стулья к стене, изредка перебрасывались словечком-другим и, вероятно, смотрели в окно, если только в Мармионе было хоть что-то, на что стоило посмотреть. Иногда один из них вставал, подходил к столу и, упираясь локтями, сутулил покатые плечи. В пятидесятый раз он просматривал перелистываемые ветром страницы с записями, где имена следовали одно за другим с большими интервалами. Остальные наблюдали за всеми этими действиями – или, притихнув, пристально рассматривали очередного «гостя», который входил в комнату с видом человека, осознавшего полную безответственность хозяев гостиницы и не нашедшего кому пожаловаться, кроме деревенских философов. Сказать по правде, гостиница управлялась какими-то невидимыми, иллюзорными силами. Цитаделью этих сил была столовая, которую держали закрытой всё время, за исключением нескольких священных часов. По традиции, попечительские функции по отношению к заслуженному и истрёпанному журналу осуществлял «мальчик». Но когда его услуги были необходимы, как правило, выяснялось, что «мальчик» ушёл порыбачить или только что вышел. Не считая надменной официантки, которая, как упоминалась выше, подавала Рэнсому обед, и появлялась из своего таинственного уединения только в определённые часы, этот неуловимый молодой человек был единственной персоной, которая в гостинице представляла штат. Закутанные в шали и платки взволнованные квартирантки, сидящие в креслах-качалках общей комнаты, не раз ожидали его с таким нетерпением, будто он был доктором; другие периодически выглядывали из окон или через заднюю дверь, надеясь, что смогут увидеть его, если он где-то поблизости. Иногда люди шли к двери в столовую и робко дёргали её в тщетной надежде, что она поддастся. Затем, пристыженные и оскорблённые, возвращались к своим товарищам. Некоторые из них даже осмеливались выразить нелестное мнение об отеле.