Ботфорты капитана Штормштиля
Шрифт:
А речка внизу, вся седая от пены, гремит камнями, несется, как обезумевшая отара овец. Если посмотришь на нее отсюда, сверху, тогда все — костей не соберешь. Надо смотреть вперед, на белое от боли Володино лицо. В конце концов это очень толстая пихта. И не очень скользкая — кое-где еще сохранилась кора.
Каких нибудь десять шагов. Это же пустяк — десять шагов. А потом, вернувшись домой, он расскажет Кло, как шел по стволу над беснующейся в пропасти речкой, у которой, к сожалению, уже есть название. Ее называют Ацха. Ацха… Нет, он ничего не расскажет Кло. И никому вообще…
Вот
— Ты молодец, — говорит Володя и пытается улыбнуться. — А я руку… вывих, наверное… не могу сам…
— Сейчас!.. Сейчас!.. — Тошка пропускает веревку под мышки Володе, крепит ее двойным морским узлом, как учила его когда-то Кло. — Сейчас!..
— Теперь назад, Тошка. — Володя пытается удобнее обхватить ствол, морщится от боли. — Только ползком, слышишь, ползком! Перекинь веревку через сук каштана, что стоит с краю ущелья, и тяни. Меня чуть-чуть приподнять, и я выберусь на это дурацкое бревно.
Тошка бежит обратно по пихте, он уже ничего не боится, не видит никакой речки, не слышит ее грохочущих угроз. Он сейчас такой же, каким был тогда, у Интерклуба, в вечер своей победы над страхом и над главарем фиолетовых хулиганов.
Абзаг кошкой взбирается на каштан. Потом они вдвоем тянут веревку. Вот Володя лег грудью на ствол… Перекинул через него ногу… Вот он ползет по нему, не решаясь встать. И, наконец, встает, идет пошатываясь, придерживая левой рукой натянутую веревку.
Тошка грозит Абзагу пальцем — никому ни слова!
— Не! — мотает головой Абзаг. — Не, аземляк!
Глава 10. По дороге на хутор Дуабабста
Тропа поднималась круто вверх. Лошади шли не спеша, размеренным шагом. На поворотах вьюки цеплялись за ветви деревьев, вплотную подступающих к тропе. Хабаджа шел впереди, обрубая цалдой нависающие ветки, сталкивая с тропы нанесенные дождевыми потоками камни. Тумоша пошел вместе со всеми: он решил навестить сестру.
— С весны Агашу не видел. Надо пойти на Дуабабсту, кукурузу помочь убрать…
Несмотря на хромоту, он шел легко. За его спиной висела притороченная ремнями гармонь.
— Концерт давать будем, — улыбался Тумоша. — Сестра на ахимаа хорошо играет. Я на гармошке. Отец слушать любит…
Цокали копыта лошадей. Синими провалами уходили вдаль ущелья. Стальные нити речек бесшумно вились по их дну. Сюда, к самому поднебесью, не долетал их неумолкаемый грохот.
Тропа, покинув лес, выбирается на поляну. Перегретая солнцем трава, душная от тысячи живущих в ней запахов, стоит стеной по обе стороны. Лошадей теперь не видно — просто плывут над поляной вьючные ящики, а за ними движутся головы людей, как головы пловцов в зеленом, шелестящем на ветру травяном море.
Неожиданно в стороне раздалось хлопанье крыльев, резкий свист, и из травы поднялась горная индейка.
— Тирок!.. Тирок!.. Тирок!.. — крикнула она, и вслед за ней поднялась вторая птица. Тумоша бросился к вьюку, схватил ружье.
— Тирок!.. Тирок!.. Тирок!..
Бах!.. Бах!.. — грохнули выстрелы, и индейка тяжелым комом свалилась
Дядя Гога был раздосадован. Он был просто вне себя. Пока добирался до ружья, Тумоша уже добыл индейку.
Но тут снова раздался свист, хлопанье крыльев, и индейки стали парами подыматься в воздух.
Трах!.. Бах!.. Бух!.. Бух!.. — гремели выстрелы.
— Тирок!.. Тирок!..
— Володя! Следи, куда падают! — надрывался дядя Гога. — Уйдут, не найдем!
Тух!.. Трах!..
Дым повис над поляной, будто кто-то, спрятанный в высокой траве, весь день курил громадные махорочные самокрутки.
Индейки давно улетели, а все, кроме Хабаджи, продолжали бегать по поляне, разыскивая убитых птиц. Нашли четырех.
— Каковы красавцы! — восторгался дядя Гога, держа индеек в высоко поднятой руке. Светлое брюшко с черными пятнами, похожими на наконечники стрел, черная в рябинках спина, белоснежное жабо на груди, красные смородины глаз и желтый клюв — все было и вправду очень нарядно.
— Если они такие же вкусные, как красивые… — сказал Володя.
— О! Пальчики оближешь, — уверил его дядя Гога.
Отряд тронулся дальше. Дым медленно, прозрачными слоями, плыл над поляной, лениво цепляясь за венчики цветов. Володя шел впереди Тошки. Видно, у него еще сильно болела рука, но он не подавал вида, и никто ничего не заподозрил.
— Зачем ты это сделал? — спросил его в тот день Тошка.
— Не знаю… Глупо, конечно. Я решил, если сделаю на высоте три сальто кряду, то, значит, врачи зря меня пугают этим самым вестибулярным аппаратом. Ну, а выходит… не зря. Такое широкое бревно, а я мимо. Худо дело, значит…
Больше они с Тошкой об этом не говорили…
На ночлег остановились в густом буковом лесу. Хабаджа и Тумоша развьючили лошадей, стащили весь багаж в пологую сухую яму, усыпанную прошлогодними листьями. На дне ее развели костер. В яме было уютно и тепло. Черный как негр чайник высвистывал печальную песенку. Наверное, о том, что он уже стар и бока его изрядно помяты и, может, это последняя его экспедиция. Он вернется в город, и какой-нибудь завхоз, ни разу не бывавший в горах и не знающий, что это такое — горы, спишет его в утиль. И он, старый, добрый геологический чайник, столько раз бескорыстно отогревавший усталых, вконец продрогших людей, кончит свои дни на городской свалке, среди вещей, не имеющих таких, как у него, заслуг перед человеком. Пусть уж лучше геологи, возвращаясь домой, оставят его здесь, в горах. Повесят на дерево, и ветер станет петь в его проржавевшем, гордо поднятом носу…
Индейки шипели над углями, обливаясь собственным жиром.
— Сегодня на ужин — четыре индейки, — сообщил дядя Гога, взявший на себя, по обыкновению, роль шеф-повара.
Все сидели возле костра кружком, и только Хабаджа с Тумошей время от времени вставали и, выбравшись из ямы, шли проведать лошадей.
Тошка лежал, подложив под голову вьючное седло. Спать не хотелось. От седла пахло сыромятными ремнями и старым деревом. Вчера вечером, вот так же сидя у костра, он рассказывал историю Дурмишхана и старого капитана Борисова, историю, услышанную от боцмана Ерго.