Бой под Талуканом
Шрифт:
Я лежал на башне, задрав ноги на пушку, и считал сгоревшие машины вдоль дороги. Все же занятие для мозга. Вот «Камаз», вот «Зил», вон искореженный «Урал», БТР… Плохое местечко. Проехали какое-то административное здание у дороги с флагом на мачте. Его прокопченные стены испещрены осколками и пробоинами, в некоторых местах стены обрушились. Выглядывая из-за мешков с песком, группа афганцев приветливо махала колонне. Наверное, за день устали руками размахивать. Но выражают искреннюю радость. Конечно, пока мы тут движемся, ни один наглец не осмелится стрельнуть в их сторону. Двадцать седьмая, двадцать восьмая машина, рядом – танк, вернее не весь, башня в стороне валяется, еще одна
62-я, 63-я, опять БРДМ – со свистом проскакиваем Баракибарак, и все дальше и дальше к границе. Мы притормаживаем, потому что у обочины дороги стоит наша БМП, «ребристый» лист поднят, и в чреве машины ковыряется механик и техник Федарович.
– Тимофей, что случилось? – спросил я.
– Езжай дальше, сами помаленьку разберемся, вроде «коробка» полетела, – невесело ответил прапорщик.
– Ротному по связи сообщил?
– Нет, передай сам, мне некогда.
Вот незадача, технику роты не готовили, не обслуживали, мы простояли десять дней в дивизии, а в это время батальон в машинах ковырялся.
77-я, 78-я… опять танк, лежащий в кювете на боку.
Пыль забивает нос, глаза, горло. Если дорога не разбита, то еще терпимо, но стоит выехать на участок, где практически нет асфальта, как всех обволакивают клубы песчаной пыли.
Рассеянно считаю машины, но в голову все равно лезут разные мысли.
Чем дольше на войне, тем сильнее тоска по женской ласке. Пора, давно пора отдохнуть! Море, девушки, вино! Без женщин дичаешь и сатанеешь!
Как-то в прошлом году заговорили с заместителем старшины сержантом Назимовым на эту тему. Кавун заскучал по семье, начал нам рассказывать о жене, дочери.
– Черт, хочу жену, аж зубы скрипят. Вроде бы и полгода не прошло после отпуска, а можно от застоя умереть. Токсикоз. Ладно, я семь месяцев терплю, а вот как бойцы? Хорошо мальчишке какому-то, совсем «зеленому», не пробовал, а если уже мужик, как вот Назимов? Баха! У тебя женщина до армии была? – спросил ротный.
– Была, товарищ капитан, и не одна. Я ведь только год недоучился в университете. Хороши были студентки! – ответил сержант.
– Да, ты парень не промах! – усмехнулся я.
– А кто его выбирал себе в помощники? Я – Гога! А Веронян никогда не ошибается в людях. Орел! – встрял в диалог старшина.
– Назимов, ну а ты как решаешь эту проблему? Как тебе без женщин два года, сержант? – продолжил расспросы Иван.
– А какие проблемы? Никаких. Все время они рядом есть, – ответил Назимов.
– Как никаких? Где они есть? – удивился капитан.
– Да в любом кишлаке, бери их сколько душе угодно! – ухмыльнулся таджик.
– Кого? Афганок? – обалдел ротный.
– Конечно, – утвердительно кивнул головой сержант.
– И каким это образом ты делаешь? – поразился я.
– Да самым обыкновенным. Штаны с нее стянешь, халат на голову закинешь и вперед. Сколько душа требует. А трусы они не носят, очень даже удобно, ноги раздвинул и все. К стене прижмешь или через топчан перебросишь и сзади пристроишься.
– Твою мать! – только и смогли мы с Иваном вымолвить, пораженные этими речами.
– Назимов! Но это же насилие! – рявкнул я.
– Какое-такое насилие? Никакого насилия. Их никто не бьет. Она ведь человек, тоже хочет много любви и ласки, – ухмыльнулся таджик.
– И что, не сопротивляются? – поразился Иван.
– Как она будет сопротивляться, видит же, что у меня автомат. Да и привыкли они повиноваться. Мужчина – хозяин. Что ей скажу, то и делает, все по согласию.
– Назимов, но они же грязные! – удивился еще больше Кавун.
– С чего это, никакие не грязные, очень даже чистые, – возмутился Баха.
– И что, многие такое творят в роте? – начал злиться Кавун.
– Не знаю, Тришкин тоже любил баловаться, сержант во втором взводе был, помните, уволился весной. Вряд ли кто еще, в основном все пацаны. Хотя раньше было проще: никто за нами не следил, не воспитывал, не то что теперь, – ответил сержант.
– Под суд тебя за такие дела надо отдать, если поймаем и докажем. Иди-ка отсюда, сержант, будем считать, что ничего нам не рассказывал, а мы не слышали. Понял? – приказал Иван.
Назимов, ухмыляясь, вышел из каптерки, а мы долго молчали и ошарашенно переглядывались.
– Понимаешь, Ник, я ему говорю, что они грязные, а для него ханумки – свои, он ведь тоже таджик. За речкой в Таджикистане такие же тетки, только с советским паспортом. А в горных кишлаках вообще никакой цивилизации – дикость. И здесь и там говорят на одном языке, одни и те же обычаи, вера. В общем, кругом сородичи. А мы ему про гигиену, про чистоту.
– Хорошо, не брякнул еще, что они вонючие, – усмехнулся я. – Видишь, Иван, что творится, а мы и не знаем!
– Даже в голове не укладывается. Я и думать такое не мог о наших бойцах. Бродит женщина в засаленной чадре, и под паранджой не видно, какое у нее лицо, а солдата похоть душит. Может, там такой «крокодил на веревочке», но ему плевать, – продолжал возмущаться ротный.
– Он же сказал тебе, Ваня, в лицо не заглядывает, все время «раком»! Вот сволочь наглая!
Старшина дипломатично молчал и о том, какого «орла» себе в помощники подобрал, больше не заикался. Сидел себе в уголке и тихонько варил в турке молотый кофе.
– Готово, садитесь, пожалуйста, товарищ капитан. Напыток богов. Так, как я вару кофэ, никто нэ умеет. По крайней мере в Кабуле. Вдохните аромат. А? Правда? Восторг чувств! Сказка! Пэсня!
– Ты мне тут басни не рассказывай, не увиливай! Что-нибудь подобное слышал?
– Нэт, – смущенно признался прапорщик.
– А что про этого Тришкина знаешь? – спросил я.
– Кто такой, я что-то не помню, не застал, наверное, – наморщил лоб Кавун.
– Был ординарцем у капитана Беды. Настоящий головорез. В апреле строевой смотр проводился в полку перед рейдом, и полковник из штаба армии, проверяя роту, спросил, что у него в кармане оттопыривается. Тришкин ответил неохотно, мол, ничего особенного, ерунда. Полковник заставил вывернуть карманы, а там ушей штук десять, высушенных на веревочке гирляндой. Проверяющий сразу не понял, что это такое. Взял в руки, а потом как отпрыгнул, на плац их швырнул, сержанта за грудки схватил, трясет, орет. Сам за сердце держится: плохо стало. Связку сушеных ушей выбросили в мусор, Тришкина – на «губу». Сержанту тогдашний комбат Цыганок позже дал в морду. Мне объявили выговор, взводному – выговор, замполиту – выговор, а ротного уже и до этого начали снимать с должности. Командир полка долго обзывал нашу роту ухари-ухорезы. Раньше ужас, что творилось, теперь совсем другие времена, – закончил рассказ Веронян.