Боярские дворы
Шрифт:
Очень важен вопрос о первом документальном упоминании Семчина. Пустошь в XVI веке, Семчино в действительности вошло в историю, как о том свидетельствует анализ духовных грамот великих и удельных князей, двумя столетиями раньше как село Семцинское, которое завещал около 1358 года великий князь Иван Иванович «княгине своей Александре». Само понятие «село» говорит о существовании здесь церкви, а передача во владение вдове великого князя – о ценности поселения.
Его так и прозвали Иваном Кротким, этого сына Ивана Калиты, которому московский стол достался после старшего брата, Семена Ивановича Гордого. По словам летописи, «кроткий, тихий, милостивый», получил он в Орде ярлык на великое княжение безо всяких со своей стороны уловок и хитростей: хан сделал выбор между ним и его противником, суздальским князем Константином. Впрочем, удельные князья целый год не признавали его власти, «творили свою
Дмитрий наследовал отцовский стол, Ивану отходили, по воле отца, «Звенигород со всеми волостми и с мытом (пошлинами. – Н. М.), и с селы, и з бортью (пасеками. – Н. М.), и с оброчники, и с пошлинами», не считая еще двадцати с лишним сел и селений. Иван Звенигородский не дожил и до четырнадцати лет, но успел принять участие в походе старшего брата против Дмитрия Суздальского. Со смертью Ивана Ивановича все владения снова сосредоточились в руках великого князя.
После кончины матери, княгини Александры, Дмитрий Донской завещает Семцинское своей княгине, прибавив к нему «Ходынскую мельницу». Любопытно, что «луг Ходынский» при этом доставался сыну Юрию вместе с селом «Михалевским» – будущим Михалковом. Переход Семцинского великим княгиням становится своеобразным правилом. Так распоряжается им и сын Донского, великий князь Василий I Дмитриевич, неоднократно составлявший свою духовную: между сентябрем 1406 и летом 1407 года, в июле 1417-го и, наконец, в марте 1423-го года. Княгине отходило «Семцинское село с Самсоновым лугом, сельцо Федоровское Свиблово на Яузе с мельницею да Крилатское село, што было за татаром».
Иными словами, владелицей всех этих мест становится великая княгиня Софья Витовтовна. Делает Василий I в духовной и любопытную, нередко повторяющуюся в княжеских завещаниях оговорку: «А хто моих казначеев, или тивунов, или дьяки прибыток мои ведали, или посельские, или ключники, или хто холопов моих купленых, или што есм оу Федора оу Свибла отоимал, тех всех пущаю на слободу и с женами и з детьми, не надобны моему сыну и моей княгине». Те, кто был непосредственными помощниками и слугами князя, обычно после его смерти отпускались на волю и по наследству не передавались.
Три варианта духовных Василия I – три труднейших периода русской истории. Само по себе правление Василия Дмитриевича было знаменательно тем, что начиная с него великое княжение становится наследственным у московских князей, хотя им еще приходилось получать соответствующий ярлык в Орде. Возвышению Москвы в конечном счете немало способствовало недолгое и внешне слабое правление Ивана Кроткого, за время которого у боярских родов зарождается стремление оседать именно в Москве.
Новая тенденция не замедлила сказаться на судьбах удельных княжеств, которые боярство оставляет ради Москвы. Но это не могло облегчить внешнеполитической ситуации Московского княжества. Одним из опаснейших врагов Василия I продолжал оставаться владевший Смоленском и юго-западными русскими княжествами Витовт, носивший титул великого князя Литовского и Русского. Брак дочери с московским князем не останавливал его в воинственных планах, хотя в определенной мере и смягчал отношения. Первую свою духовную Василий Дмитриевич пишет между двумя столкновениями с тестем: в 1406 году сходились они близ Крапивны, в 1407-м – у Вязьмы, годом позже – на берегах Угры. Только после мира, заключенного на Угре, между московским и литовским князьями установились дружеские отношения. Вторая духовная московского князя была связана с событиями в Орде и только третья непосредственно предшествовала его кончине.
Как и многие другие свои владения, Софья Витовтовна завещает «село Семчинское», а вместе с ним «село Поповьское Воробиево, и с Семеновьским, да на Похре село Мячково» любимому внуку Юрию Васильевичу князю Дмитровскому. В свою очередь, рано умерший дмитровский князь (1472) передает все «благословение» бабки великому князю. Семчинское не исчезало из великокняжеских духовных.
Обращается к нему и Иван Грозный в духовной грамоте 1572 года. Семчинское входит в «благословение» старшему сыну и перечисляется вместе с другими подмосковными селами и московскими местностями. Сюда входили «Самсонов луг», село Воробьево, село «Володимерское на Кулишках», село Семеновское, Воронцово и Кодашево внутри Москвы, Аминево, Хорошево, Воронцово по обе стороны Яузы с мельницей и многие другие. Тем большей неожиданностью становится то, что спустя тринадцать лет село оказывается пустошью и, как пустошь, передается во владение одного из Шуйских. Впрочем, слишком тяжелым для Московского государства был этот небольшой временной отрезок. Смерть последнего из Ягеллонов, избрание на польский престол Стефана Батория и начало в 1577 году войны с ним. Бесконечные переговоры, сражения, победы и поражения, осада Пскова, попытки установления отношений с Англией, гибель царевича Ивана, убитого отцом, и, наконец, в 1584 году кончина самого Грозного, а ко всему этому казни и расправы, уничтожавшие целые семьи, подчас и селения. Погибнув, Семчинское-Семчино возродилось и продолжило свою долгую и увлекательную историю.
Волынское и Боброк-Волынский
И все-таки всегда, решительно всегда это было бегство. Вопреки здравому смыслу. Вопреки здравому житейскому расчету. Подчас вопреки самому себе. Гоголь за границей... Не место отдыха, развлечений, новых впечатлений – скорее возможность собраться с мыслями, что-то додумать, решить, найти в себе новые силы, а ведь их никогда не было особенно много. Каждый раз вставал вопрос «зачем» и находил множество объяснений – по поводу, но без того единственного, который только и нужен был для вразумительного ответа.
Год 1829-й. Так и оставшаяся неразгаданной первая любовь, потрясение, подобного которому он уже не испытает никогда. «...Я увидел, что мне нужно бежать от самого себя, если я хотел сохранить жизнь, водворить хотя тень покоя в истерзанную душу... Нет, это существо, которое он послал лишить меня покоя, расстроить шатко-созданный мир мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силой своих очарований не могла произвесть таких ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божество... Но ради бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока...»
Бегство в тот год потребовало всех средств, которыми располагал не только сам Гоголь – на деле их просто не было, – но и его мать, всех трудно собранных грошей для уплаты в опеку за родную Васильевку. Он без колебаний отказался ради них от своей части имения, от своего единственного, пусть очень скудного источника материального благополучия. Лишь бы оказаться на пароходе, лишь бы спустя несколько дней вступить на чужую, иную землю! Вступить... и тут же пуститься в обратный путь. Дикие скалы Борнхольма, одинокие хижины на берегах Швеции, уютные улочки Травемунде, старина Любека – ничто не могло изменить его душевного состояния: «Часто я думаю о себе: зачем бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем он дал всему этому такую грубую оболочку? зачем он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?..» Искать выхода – сомнений не оставалось – предстояло в самом себе.
Год 1836-й. Причиной бегства становится «Ревизор». Неудача петербургской постановки, неудовлетворенность собственным решением и невидимое вмешательство императорской руки. На появившейся на осенней выставке Академии художеств картине Г. Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле» среди трех сотен деятелей литературы и искусства, вплоть до воспитанников Императорского театрального училища и полного ареопага цензоров, Гоголю, именно как автору «Ревизора», места не нашлось. Такова была воля заказавшего полотно Николая I. И строки из письма М. С. Щепкину, тщетно звавшему приехать на московскую премьеру: «Не могу, мой добрый и почтенный земляк, никаким образом не могу быть у вас в Москве. Отъезд мой уже решен. Знаю, что вы все приняли бы меня с любовью: мое благодарное сердце чувствует это. Но не хочу и я тоже со своей стороны показаться вам скучным и не разделяющим вашего драгоценного для меня участия. Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, в чужой земле... Я дорогою буду сильно обдумывать одну замышляемую мною пиесу. Зимою в Швейцарии буду писать ее, а весною причалю с нею прямо в Москву, и Москва первая будет ее слышать».
Слово свое Гоголь сдержал и не сдержал. Задуманная пьеса не получилась. Год пребывания за рубежом обернулся тремя годами. Зато сразу по возвращении в Россию писатель и в самом деле заторопился в Москву. Прежде всего в Москву.
Несмотря на конец сентября, многие знакомые еще жили за городом. Расположившись в доме М. П. Погодина на Девичьем поле, Гоголь направляется навестить Аксаковых, проводивших лето в Аксиньине, в десяти верстах от Москвы. Предупрежденные о его приезде, хозяева тем не менее никак не предполагали неожиданного появления писателя, да еще в сопровождении М. С. Щепкина, с которым Гоголь уже успел встретиться.