Боже, храни мое дитя

Дело тут не во мне. И винить меня не за что. Ничего такого я не делала и понятия не имею, как это вообще могло произойти. Когда ее наконец из меня вытащили, я довольно быстро, не потребовалось и часа, поняла, что с ней что-то не так. Причем по-настоящему. Она была настолько черная, что я даже испугалась. Это была какая-то полночная, прямо-таки суданская чернота, как у обитателей Африки южнее Сахары. Сама-то я светлокожая, и волосы у меня красивые, можно сказать, каштановые; да и отец Лулы Энн тоже светлый. В моей семье никогда ни у кого даже близко не было такого цвета кожи, как у нее, – цвета дегтя, это, пожалуй, самое точное сравнение. А вот волосы у нее такой черной коже совсем не соответствуют. Они у нее густые, жесткие и почти прямые, точнее, слегка волнистые, как у этих австралийских аборигенов, которые голышом ходят. Можно, конечно, предположить, что это необъяснимая «отрыжка» далекого прошлого, но насколько далекого? Вы бы на мою бабушку посмотрели: ее вообще всегда за белую принимали, и она ни с кем из своих детей сроду не общалась. Получит письмо, скажем, от моей матери или от моих теток и сразу же, прямо нераспечатанным, назад отправляет. В конце концов все они поняли, что переписке меж ними не бывать, и оставили ее в покое. Собственно, так в те времена поступали почти все светлые мулатки и квартеронки – особенно если у них волосы были «правильные» и не могли их выдать. А теперь попытайтесь представить, скольким белым в жилы тайком пробралась частица негритянской крови? Ну что, догадались? Насколько мне известно, таких двадцать процентов. Например, моя мать, Лула Мей, запросто могла бы за белую сойти, да только не захотела. Она мне рассказывала, какую цену ей пришлось заплатить за такое решение. Когда они с моим отцом пришли в ратушу, чтобы зарегистрировать брак, то оказалось, что там две Библии! Им велели класть руку на ту, что была только для негров. А на вторую могли класть руки только белые. Две Библии! Можете себе такое вообразить? Моя мать служила домоправительницей у одной богатой белой пары. Эти люди с удовольствием ели то, что она готовила; принимая ванну, просили ее потереть им спинку; да бог знает, сколько еще интимных вещей они ее делать заставляли; но прикасаться к их Библии ей было нельзя!

Кто-то, возможно, сочтет, что нехорошо, когда люди разбиваются на группы в соответствии с оттенком кожи – чем светлее, тем лучше, – и это касается всего: и отношений с соседями, и посещения клубов, и поведения в церквях и сестринских общинах, и даже обучения в школах для цветных. Но разве есть иной способ сохранить хотя бы чуточку достоинства? Как, например, избежать плевка в твою сторону в аптеке, или удара локтем на автобусной остановке, или требования сойти с тротуара в грязь и уступить его белым? Как не платить в магазине лишних пять центов за бумажный пакет, хотя всем белым покупателям пакеты выдаются бесплатно? А обо всяких мерзких прозвищах и говорить не стоит. Уж я-то их наслушалась с избытком. Моя мать, например, только благодаря светлому цвету кожи могла спокойно примерять в универмаге шляпки или пользоваться той же дамской комнатой, что и белые. И отец мой всегда примерял обувь прямо в зале, а не в крошечной задней комнатке для цветных. И оба они, и мать, и отец, лучше умерли бы от жажды, но ни за что не позволили бы себе напиться из фонтанчика, где написано: «Только для цветных».

Мне очень неприятно об этом говорить, но моя дочь, Лула Энн, действительно еще в родильной палате привела меня в полное замешательство. Дело в том, что сразу после появления на свет она показалась мне довольно светлой – впрочем, даже у африканских младенцев цвет кожи сперва бледноват, – но потом очень быстро стала темнеть и буквально у меня на глазах превратилась в иссиня-черную негритянку. Я чуть с ума не сошла! Да нет, на какое-то время я точно разум утратила, потому что накрыла ей личико одеялом – пусть и всего на несколько секунд – и слегка прижала… Но нет! Этого я сделать не смогла, как бы сильно ни страдала при виде ее черной кожи. У меня даже мелькнула мысль отдать ее в какой-нибудь сиротский приют. А вот поступить, как некоторые другие, и подбросить ребенка на церковное крыльцо, я просто боялась. Недавно я слышала о паре из Германии, оба белые как снег, а ребенок у них темнокожий, и откуда он такой взялся, никто объяснить не может. Вроде бы у них и не один ребенок, а двое, близнецы, – один белый, второй цветной. Вот только не знаю, правда ли это. Одно я знаю точно: кормить свою дочь грудью было для меня все равно, что давать сиську какому-то жалкому негритенку. И я, как только выписалась из больницы и оказалась дома, сразу же перешла на искусственное вскармливание.

Мой муж, Луис, работал проводником на железной дороге, и когда он вернулся домой после рейса и увидел нас, то посмотрел на меня так, словно я действительно спятила, раз показываю ему «это отродье». А на девочку он и вовсе глянул с отвращением – словно это существо с планеты Юпитер. Вообще-то привычки сквернословить у него не было, и когда он заорал: «Что это, черт побери, такое?!», я сразу поняла: дело плохо. И точно. Мы с ним начали ссориться, и в итоге наш брак развалился. Мы очень хорошо прожили первых три года, но когда родилась Лула Энн, муж обвинил меня в измене, а к девочке он и вовсе относился как к чужой или даже хуже – как к врагу.

Он никогда к ней не прикасался. И я так и не сумела убедить его, что мне никогда, никогда даже в голову не приходило его обманывать, изменять ему. Он был абсолютно уверен, что я вру. Мы ссорились и спорили, и однажды я не выдержала и сказала, что свою черную кожу наша дочь наверняка унаследовала от его, а не от моих предков. Вот тут-то наш брак и рухнул окончательно; Луис просто встал, молча собрался и ушел, а мне пришлось искать другое жилье, подешевле. Я, правда, сообразила, что на переговоры с хозяевами девочку брать не стоит, и оставляла ее на попечение одной своей молоденькой родственницы. Я и потом старалась как можно реже ее показывать; даже гуляла с ней нечасто, потому что, стоило мне выйти на улицу с детской коляской, и многие люди, как знакомые, так совсем незнакомые, тут же к нам подходили и с улыбкой наклонялись над коляской, чтобы посюсюкать над младенцем, но тут же, вздрогнув от неожиданности, выпрямлялись, хмурились, а то и вовсе в сторону отскакивали. Очень все это было неприятно. Вот если б было наоборот – у нее светлая кожа, а у меня темная, – было бы значительно легче: меня запросто могли бы счесть ее нянькой. А в нашем случае все складывалось очень нехорошо. Ведь цветной женщине – даже такой светлокожей, как я, – снять квартиру в приличном районе города очень сложно. Хотя в девяностые, когда родилась Лула Энн, закон специальный создали, согласно которому запрещалось подвергать дискриминации цветных квартиросъемщиков. Только мало кто на этот закон внимание обращал. Хозяин квартиры мог найти сколько угодно причин, лишь бы тебя в свой дом не впустить. И только с мистером Ли мне повезло, хоть я и знала, что с меня он берет на семь долларов больше, чем было написано в объявлении; и потом, он каждый раз страшно сердился, если я хоть на минуту опаздывала с оплатой квартиры.

Я велела девочке называть меня Свитнес [1] , а не «мама» и не «мать». Так было безопасней. У нее такая черная кожа и такие ужасно толстые губы, что это только людей бы с толку сбивало, если б она меня мамой стала звать. Да и глаза у нее какие-то совсем уж невероятные – черные-пречерные, как у вороны, да еще и с голубоватым отливом; прямо как у ведьмы.

Довольно долго мы с ней жили только вдвоем. По-моему, и рассказывать не стоит, как тяжело быть брошенной женой. Но, похоже, у Луиса кошки на душе скребли из-за того, что он нас тогда бросил, и через какое-то время он выяснил, куда я переехала, и стал раз в месяц присылать мне деньги, хотя я его об этом никогда не просила и в суд за алиментами не обращалась. Его пятьдесят долларов и мои ночные дежурства в больнице позволяли нам с Лулой Энн вполне прилично существовать, но социальное пособие мне платить перестали. Что, в общем, было даже полезно. И вообще, хорошо бы это наконец перестали называть «пособием» и вернулись к тому слову, которым пользовались, когда моя мать была еще девочкой. Тогда это называлось «помощью». Звучит куда лучше, словно тебе просто дают кратковременную передышку, помогая собраться с силами. И потом, чиновники, назначающие пособие, всегда такие злобные! Каждый раз от них словно плевок получаешь. Когда я нашла работу и перестала нуждаться в их чертовом пособии, то, между прочим, зарабатывала побольше любого из них. Наверное, выписывая нам это худосочное пособие, они были настолько переполнены злобой и завистью, что невольно обращались с нами, как с попрошайками. Особенно если рядом со мной была Лула Энн. Они так подозрительно смотрели то на нее, то на меня, словно я их обманываю или еще что. Но, в общем, жизнь у нас стала постепенно налаживаться. Хотя мне по-прежнему приходилось вести себя довольно осторожно. Особенно в том, что касалось воспитания Лулы Энн. Я вынуждена была обращаться с ней очень строго. Очень. Ее ведь нужно было научить умению вести себя должным образом, всегда быть неприметной, стараться ни в ком не вызывать раздражения. Да мне плевать, сколько раз она свое имя меняла! Ее черная кожа – вот тот крест, который ей до конца жизни нести. Только моей вины тут нет. Нет, и все.

Мне страшно. Что-то со мной неладное творится. Такое ощущение, словно я вот-вот растаю, исчезну без следа. В общем, не могу этого толком объяснить, но точно знаю, когда все началось. После того как он заявил: «Ты не та женщина, которая мне нужна».

«Ну и мне не такой мужчина нужен!» – ответила я. И до сих пор не понимаю, зачем я это сказала. Просто выскочило изо рта, и все. А он, услыхав злобный ответ, с ненавистью на меня глянул, натянул джинсы, схватил в охапку ботинки и футболку и был таков. И лишь когда за ним с грохотом захлопнулась дверь, у меня на мгновение мелькнула мысль: а что, если он своим уходом не просто поставил точку в дурацком споре, а завершил этим наши отношения? Да нет, такого просто быть не могло! И я была уверена, что вот-вот, буквально в любую минуту, услышу, как поворачивается ключ в замке, как со щелчком открывается, а потом закрывается входная дверь. Я прождала всю ночь, но так ничего и не услышала. Ни звука. Каков, а? Я что, недостаточно сексуальна? Или не слишком красива? Или, может, не имею права на собственные мысли? Или как-то не так, с его точки зрения, себя веду? В общем, я с утра пораньше, едва успев проснуться, пришла в ярость и заявила себе: ну и прекрасно, пусть катится! Ведь он меня, ясное дело, просто использовал. Еще бы, у меня и деньги водились, и в смысле секса я его полностью устраивала. Господи, до чего же я была на него зла! Видели бы вы меня в то утро – можно было подумать, что мы с ним полгода в одной тюремной камере провели, не имея адвоката и не зная, в чем нас обвиняют; а потом судья вдруг решил наше дело закрыть – то ли отложил, то ли вообще отказался в нем разбираться. Но я в любом случае не намерена была ни выть, ни скулить, ни кого бы то ни было обвинять. Он высказался; я с ним согласилась. Ну и хрен с ним! Честно говоря, в наших отношениях ничего особенно захватывающего и не было – даже того опасного секса, которым я раньше иной раз позволяла себе развлечься. И уж точно наши отношения не имели ничего общего с теми фотографиями в полный разворот, какие публикуют в модных журналах; на них влюбленные с прекрасными полуобнаженными телами стоят в волнах прибоя, и вид у них одновременно и развратный, и смущенный, а воздух вокруг парочки буквально пропитан сексуальностью, и в нем словно потрескивают искры, точно вспышки молний на грозно потемневшем небосклоне, который, кстати, служит отличным фоном для соблазнительно сияющей кожи влюбленных. Я обожаю подобные рекламные снимки. Но наша любовная история не дотягивала даже до какой-нибудь старомодной песенки R&B – примитивной мелодии, которая держится в основном на лихорадочном ритме ударных. Да что там, она даже на сладкую лирику блюзов 30-х годов не тянула: «Baby, baby, why you treat me so? I do anything you say, go anywhere you want me to go» [2] . Сама не знаю, зачем я все время сравниваю нас с фотографиями в модных журналах или с героями песенок. На самом деле мне почему-то постоянно хочется слушать «I Want to Dance with Somebody» [3] .

На следующий день шел дождь. Капли, как пули, стучали по оконному стеклу, оставляя следы в виде прозрачных водяных нитей. Я очень старалась не поддаваться искушению и не смотреть в окно на дорожку, ведущую к дверям нашего кондоминиума. Да и что туда смотреть – я и так прекрасно знала, что там, за окном: жалкие пальмы вдоль дороги, несколько скамеек в убогом крошечном парке и, скорее всего, никого из прохожих, а вдали еще кусочек моря. Я также старалась подавить любую мысль о прошлом и ни в коем случае не поддаваться желанию все вернуть. Как только на поверхности моего сознания возникала легкая рябь тоски, я немедленно ее гасила, а где-то в полдень откупорила бутылку «Pinot Grigio» и рухнула на диван, в объятья замшевой обивки и шелковых подушек, почти таких же уютных, как его руки. Почти. Потому что его объятья были лучше. Потому что, и я должна это признать, он – действительно очень красивый мужчина; его внешность практически безупречна, если не считать крошечного шрама на верхней губе и уродской красно-оранжевой блямбы на плече, похожей на кляксу с хвостом. А во всем остальном с головы до ног он просто великолепен. Я и сама, надо сказать, очень даже недурна, так что можете себе представить, как мы смотрелись вместе. Выпив пару бокалов белого вина, я чуточку захмелела и решила позвонить моей подруге Бруклин и все ей рассказать. Пожаловаться, какой удар – куда сильнее, чем кулаком! – он нанес мне всего семью словами: «Ты не та женщина, которая мне нужна», и меня это настолько потрясло, что я невольно с ним согласилась. Ну полная глупость! Впрочем, потом я передумала ей звонить. Да и что говорить. Сами знаете, с кем такого не бывало. Ничего особенного. Просто он взял и ушел, а я так и не знаю почему. Я понимала, что в офисе у нас полно дел, и решила, что не стоит отвлекать Бруклин, мою лучшую подругу и коллегу, пустыми разговорами о ссоре с бойфрендом. Особенно сейчас, когда я стала региональным менеджером, а это все равно что стать капитаном команды, который обязан поддерживать внутри нее правильные взаимоотношения. Наша компания «Сильвия Инкорпорейтед» пока что не имеет особого веса в мире косметики, но уже начинает расцветать и наконец-то становиться известной, сбросив свое прежнее старомодное обличье. В сороковые годы это была небольшая фирмочка, которая называлась «Грациозные корсеты для женщин с тонким вкусом», потом она превратилась в компанию по производству одежды «Сильвия»; а теперь это настоящая махина «Сильвия Инкорпорейтед», которая занимается исключительно косметикой; в ней целых шесть новомодных косметических линий, и одна из них принадлежит мне. Я назвала ее «YOU, GIRL!». Наш слоган: «Эй, девушка! Вот косметика для твоего личного тысячелетия!» Мы предлагаем косметику для девушек и женщин с любым цветом кожи от эбенового до лимонадного и молочно-белого. И «YOU, GIRL!» – это целиком мое детище: моя идея, мой бренд, моя рекламная кампания.

Сунув ноги под шелковую подушку и шевеля пальцами, я вдруг улыбнулась, заметив, что отпечаток моих накрашенных губ на винном бокале напоминает улыбку, и подумала: «Ну что, Лула Энн? Разве тебе когда-нибудь в голову приходило, что ты можешь стать успешной, удачливой, сексапильной женщиной?» А что, если именно такая, как Лула Энн, ему и нужна? Увы, Лула Энн Брайдуэлл ныне уже недоступна; ее попросту больше не существует; да она, эта Лула Энн, собственно, и женщиной-то не была. Она – это бывшая я. В шестнадцать лет, едва закончив среднюю школу, я от этого дурацкого деревенского имени отказалась. И года два называла себя Энн Брайд, а позже, после собеседования в «Сильвия Инкорпорейтед», уже получив работу в отделе продаж, я – по наитию, наверно, – совсем укоротила имя и стала просто Брайд [4] ; к такому односложному, легко запоминающемуся имени никому ничего не требовалось прибавлять ни до, ни после. Клиентам и сотрудникам новое имя нравилось, а вот он его игнорировал и чаще всего называл меня просто «беби». «Привет, беби»; «Идем, беби». А еще иногда говорил: «Ты моя девочка», подчеркивая это «моя». Один только раз он назвал меня «женщиной» – когда ушел и бросил.

Я выпила еще немного белого вина и окончательно пришла к выводу: ну и тем лучше! Хватит заниматься ерундой, играя в любовь с человеком-загадкой, у которого к тому же явно нет никаких видимых средств к существованию. А может, он и вовсе бывший уголовник. Впрочем, вряд ли. Во всяком случае, он всегда смеялся, когда я поддразнивала его, спрашивая, как он проводит время, пока я на работе. Просто бездельничает? Или где-то бродит? А может, с кем-то встречается? С кем? А еще он, словно в шутку оправдываясь, говорил, что, когда с утра по субботам ездит в деловую часть города, это не связано ни с необходимостью отмечаться в полиции как освобожденному условно-досрочно, ни с визитами к адвокату, который занимается восстановлением в правах бывших наркоторговцев. В общем, шутки шутками, но он так и не рассказал, зачем туда ездит. А ведь я ему все о себе выложила, абсолютно все! И поскольку он о своей жизни ничего не говорил, я в итоге стала придумывать всякую ерунду в стиле телесериалов: что он, например, тайный осведомитель, которого в соответствующей организации снабдили фальшивыми документами; или бывший адвокат, лишившийся практики; или еще что-нибудь в этом духе. Но, если честно, мне было абсолютно все равно, кто он такой.