Божественное безумие

«…Мое? изумлении в застывшим, слушателям оскорбленным подобно замереть их заставляет и звезды блуждающие заклинает скорби слово Чье…»

Он выпустил дым сквозь сигарету, и она стала длиннее.

Он взглянул на часы и увидел, что их стрелки идут обратно.

Часы показывали 10:33 вечера, возвращаясь к 10:32.

Затем пришло чувство, близкое к отчаянию, и он вновь осознал, что бороться с этим бессмысленно. Он был в ловушке и пятился назад, минуя всю последовательность своих прошлых действий. Случилось так, что он неосторожно

пропустил предупреждение.

Обычно мир вокруг него разбивался на радужные осколки, как бывает, когда смотришь сквозь призму, его тело словно пронзал разряд статического электричества, затем приходила вялость и наступал момент нечеловеческой ясности восприятия…

Он перелистывал страницы, и глаза его бегали по строчкам — справа налево, снизу вверх.

«? силу такую несет печаль чья, он Кто»

Он беспомощно следил за собственным телом.

Сигарета вернулась к полной длине. Он щелкнул зажигалкой, которая секундой раньше вобрала в себя язычок пламени, и втряхнул сигарету в пачку.

Он зевнул, сделав сначала выдох, а затем — вдох.

«Все это нереально», — уверял его врач. Это было его бедой, необычной формой эпилепсии, проявляющейся в странном синдроме.

Приступы бывали и раньше. Диалантин не помог. Это была посттравматическая локомоторная галлюцинация, вызванная депрессией и усиленная бесконечными повторами. Так ему объяснили.

Но он не верил в это и не мог поверить — после двадцати минут, прошедших в обратном направлении, после того, как он поставил книгу на полку, встал, попятился через комнату к шкафу, повесил пижаму, снова надел рубашку и брюки, в которых ходил весь день, спиной подошел к бару, глоток за глотком выбулькал из себя охлажденный мартини, пока стакан не наполнился до краев, не уронив при этом ни капли.

Вернулся вкус маслины… и затем все изменилось.

Секундную стрелку на его часах потащило в правильном направлении.

Было 10:07.

Он почувствовал, что может двигаться свободно.

И снова выпил свой мартини.

Теперь, если бы что-то принуждало его снова повторить те двадцать минут, он должен был надеть пижаму и постараться читать. Вместо этого он смешал еще один коктейль.

Теперь прежняя последовательность была нарушена.

Теперь ничто не могло произойти так, как случилось и… не случилось.

Теперь все было иначе.

Все доказывало, что обратное время было галлюцинацией.

Даже представление о том, что в каждом направлении это длилось двадцать шесть минут, было лишь попыткой подсознания объяснить необъяснимое.

Ничего этого просто не было.

…Не надо бы пить, — решил он. — Это может вызвать приступ.

Истина — в безумии, вот в чем штука… Вспоминая, он пил.

Утром, проснувшись поздно, он, как обычно, не стал завтракать, выпил две таблетки аспирина, принял чуть теплый душ, залпом проглотил чашку кофе и вышел на улицу.

Парк, фонтан, дети со своими корабликами,

трава, пруд — он ненавидел все это; а вместе с этим — утро, солнечный свет и голубые проплешины неба в высоких облаках.

Он сидел и ненавидел. И вспоминал.

Он решил, что если оказался на грани безумия, то больше всего ему хочется погрузиться в него до конца, а не метаться, пытаясь соединить расколотый на две половины мир.

И он помнил, почему именно так, а не иначе.

Но утро было ясным, слишком ясным и воскрешающим все четким и ярким огнем зеленой весны под знаком апрельского Овна…

Он смотрел, как ветер сгоняет остатки зимы к серому забору, и видел, как он подталкивает кораблики через пруд, чтобы оставить их на грязной отмели, истоптанной детскими ногами.

Фонтан раскрыл свой холодный зонтик над зелеными медными дельфинами, и солнце сверкало в нем, а ветер о чем-то говорил его струями.

Птицы на асфальте расклевывали конфету, прилипшую к красной обертке.

Воздушные змеи покачивали хвостами, ныряли вниз, затем взмывали снова, когда дети дергали за невидимые бечевки. Телефонные провода перепутались с деревянными строениями и клочьями бумаги, как сломанные скрипичные ключи.

Он ненавидел и телефонные провода, и воздушных змеев, и детей, и птиц.

Но искреннее всего он ненавидел себя.

Способен ли человек отменить то, что уже произошло? Не мог же он это сделать? Нет под луной таких чудес. Он мог страдать, вспоминать, раскаиваться, проклинать или забывать. Больше — ничего. В этом смысле прошлое неизменно.

Мимо прошла женщина. Он не успел увидеть ее лица, но светлая волна волос на плечах и стройность ее уверенных, легких ног, ритмичное цоканье каблучков перехватили ему дыхание и заманили его взгляд в колдовскую сеть ее шагов, ее грации и чего-то еще, неуловимо созвучного с его последними мыслями.

Он успел привстать в тот момент, когда жесткий разряд ударил ему в глаза и фонтан стал вулканом, выплескивающим радуги.

Мир застыл и потускнел, словно отгороженный от него толстым стеклом.

…Женщина прошла назад, и он слишком быстро опустил взгляд, не сумев увидеть ее лица. Ад начался снова, понял он, когда летящие хвостами вперед птицы промелькнули перед ним.

Он отдался этому. Пусть это держит его, пока он не сломается, пока полностью не иссякнет, пока не останется в нем ничего…

Он ждал, там, на скамье, следя, как фонтан всасывает в себя свои струи, выгибая их в широкую дугу над неподвижными дельфинами, как кораблики бегут назад через пруд, а забор очищается от заблудившихся клочков бумаги, и как птицы, пощелкивая клювами, восстанавливают конфету, прилипшую к красной обертке.

Лишь мысли его не нарушались, а тело было приковано к обратному потоку времени.

Он поднялся и пятясь вышел из парка.

На улице мимо него задом прошел мальчик, всвистывая в себя обрывки шлягера.