Божьи дела (сборник)
Шрифт:
С беспокойством поглядывает наверх и по сторонам.
Да-да-да, я вполне мог прибить свою любимую жену – не иначе как Ты тогда удержалменя от страшного преступления (и Ты же, должно быть, надоумил ее включить наш старинный торшер с голубовато-розовым абажуром!).
Увидев торчащий нож в моих ребрах и кровью забрызганную постель, моя бедная жена испуганно вскрикнула и лишилась чувств.
Я же, признаюсь, впервые даже не пошевелился, чтобы прийти ей на помощь: тупо сидел на полу и только бесстрастно присутствовал при обмороке любимой женщины.
«И это она мне клялась в вечной любви!» – думал я, равнодушно ее разглядывая.
«Так вот он, кровавый итог твоих клятв!» – неспешно и удрученно размышлял я.
И тут я (признаюсь, не сразу!) увидел, что руки Мананы чисты…Буквально
Да, представь, на них не было крови!.. Не было крови совсем!.. Понимаешь – совсем, понимаешь?..
Молчит.
Несмотря на абсурд и разящую боль в области сердца, я все-таки поспешил на кухню и, скрипя зубами, полез на антресоли.
Невозможно представить (тем более объяснить!) факт, что нож находился на том самом месте, где я его и спрятал…
И точно такой же нож – сомнений не оставалось! – торчал у меня из груди и причинял страдания.
Больше страха, обиды и боли, однако, я был одержим любопытством.
Мне уже не терпелось понять, откуда взялось это чертово изделие и кто мой истинный убийца.
В том-то, представь, и загадка, что существо, нависшее надо мной, парадоксальным образом как две капли воды походило на Манану, а нож у меня в груди выглядел точной копией припрятанного на антресолях…
Ты понимаешь?
Охваченный ветром безумия, я перенесся обратно к нам в спальню и первым делом запер дверь изнутри.
Манана, бедняжка, по-прежнему пребывала в бессознательном состоянии.
Сначала она рассердилась и стала кусаться.
Потом, осознав, что я жив, ужасно обрадовалась.
Едва ли смогу описать ее слезы и ласки, вопли и пляски вокруг меня и со мной, ту, казалось, забытую сладость объятий, восторга и забвения…Глаза у него потеплели .
До рассвета мы были беспечны и счастливы, а поутру я извлек нож из ребер и ласково, по-хорошему попросил Манану впредь так со мной не шутить.
Тут в ее широко открытых глазах, как в синем омуте, вдруг отразились страх и недоумение.
– Акакий, я так не шутила… – сдавленно пролепетала она.
– Манана, замнем и забудем! – решительно повторил я и дважды крест-накрест мазнул ножом по воздуху.
– Я не лгу! – оскорблено воскликнула она и немедленно поведала свою версию случившегося: якобы, с ее слов, когда она проснулась, нож уже торчал у меня из груди.
Получалось – я сам себя ранил…Багровеет.
Я, возможно, доверчив, но я – не безумен!
Я трижды за ночь просыпался и трижды с ужасом обнаруживал над собой обжигающие холодом нож и глаза!..
Мясник… я его попросил… совершил экспертизу… траекторию движения ножа… Удар наносил левша… А известно, кто в нашем семействе левша… И с очень близкого расстояния…Дышит.
Блажен, кого чаша сия миновала!
Кого не казнила жена – повезло!
Жизнь для меня с той ночи, по меткому выражению нашего главного специалиста, трансформировалась в жалкое прозябание: сон пропал (иногда вдруг забудусь!); аппетит исчез (жевал что дадут!); сделался рассеянным, что неизбежно отразилось на работе нашей электростанции (город отныне томился во мраке!); перестал улыбаться при виде детей; и радости – не осталось…
Образ Мананы с ножом налип на глаза, подобно бельму, и мешал видеть свет.
Я по-прежнему считал ее своей музой и матерью моих детей, вот только расслабиться или заснуть в ее присутствии мне уже не удавалось.
Я от нее своих страхов не прятал – она же в ответ вертела большим указательным пальцем у виска.
– Ну зачем мне тебя убивать? – стонала она.
Вот и я задавал себе изо дня в день один и тот же мучительный вопрос: зачем ей меня убивать?..Молчит.
Очень скоро мы оба с Мананой проснулись (точнее, заснули!) в радушных объятиях приятеля-психотерапевта по кличке Фрейд (как мы его окрестили за сюрреализм и любовь к кокаину).
Минуя нюансы, замечу, что в ходе сеанса глубокого гипноза мы наконец докопались…
О господи, лучше бы мы не копались!
Правильно в народе говорят: не ворошите грязное белье!..Затравленно озирается по сторонам, словно опасается посторонних ушей.
Оказалось, короче, сто жизней назад (подумать, задолго до Дарвина!) я, старый горилла-самец-сладострастник,
Как будто тогда же Манана (точнее, горилла!) дала себе страшный обет преследовать меня (то есть самца!) до скончания времен.
И опять, как в кино, мы себя наблюдали в образах великих правителей царств, богатых торговцев, знатных вельмож, продажных политиков, жалких простолюдинов, нищих бродяг, оборванцев и пропойц.
За сто жизней мы с ней побывали на всех практически этажах социальной лестницы, знали нужду, голодали, влачили, купались в деньгах, славе и роскоши, и нигде и ни разу она не изменила своей обезьяньей клятве.
Мы с ней неизбежно встречались на разных витках и зигзагах эволюции, и в каждом новом воплощении, со слов все того же Фрейда, ментальное тело Мананы (с ментальным, представьте кухонным ножом!) отделялось от нее и все портило…Мужчина зажмуривается. Молчит.
– Дала слово – держи! – помню, вдогонку Манане выкрикнул Фрейд, высунувшись по пояс из окна своей клиники на тринадцатом этаже. «Слово гориллы!» – тогда же прочел я в ее обезьяньих глазах…
И опять он поводит плечами, и ежится, и дергается – словно пытается освободиться от пут смирительной рубашки.
Ты скажешь, что мне могло показаться… Ан нет: уже следующей ночью я вдруг различил в темноте две мощные мужские фигуры с носилками…
Устремляет свой крик наверх, адресуя его, похоже, равнодушным небесам.
Две! мощные! мужские! с носилками! две!.. В больничных халатах! мужские! две! с носилками!..
Маргинал
У молельного камня появляется мужчина. Без ноги, без руки, без уха, без глаза, без верхней губы. Садится, молчит. Наконец, разверзает уста, и речь у него странная…
Смотри… я впервые пришел… Ты мне нужен сейчас…
Молчит. Озирает пространство окрест .
Долго не верил, что Ты – есть.
Я жил в таком месте – похоже, до нас Ты не добирался.
У нас говорили – мол, Тебя нет, эту сраную жизнь никто не придумывал, сама появилась.
А что, думал я, действительно, такая дурацкая и подлая, уж если могла появиться – так только сама.
Из пыли, из грязи, из дерьма…Молчит .
Я не верил – и Ты не был нужен.
Теперь я позвал – и Ты не явился.
Вот, сам пришел…Молчит .
Мне от рождения, сколько себя помню, ничего не нравилось. Дом, где рос, – старый, тусклый, в трещинах и паутине.
Одно окно было в комнате – и то упиралось в грязную стену котельной, которая вечно чадила и воняла.
Я к вони привык.
Ко всему привыкаешь, когда деваться некуда.
Но как бы само собой у меня на лице образовалось выражение… Ну, похоже, как после удара бывает.
Хотя до удара не доходило.
Но выражение – как после него.
Глядеть на себя в зеркало мне было неприятно.Молчит .
Отца я не знал.
Мать – красавица, дура, неряха, многомужка.
Я ее обожал.
Девятнадцать мужей за шестнадцать лет!
Все девятнадцать были кретины.
Ни одного не полюбил.
Они меня раздражали, я их не понимал: чего они от меня хотят?
От матери – от нее?..
Вообще – от жизни?..
И мама – теперь я догадываюсь – тоже плохо понимала.
Но то ли ей было все равно, то ли вкус был такой – на козлов.
Козлы – они и есть козлы.
Могла бы и догадаться, что я, младенец еще, через них знакомился с миром.
К шестнадцати годам, когда я хотел сказать «человечество», я говорил: «Девятнадцать вонючих козлов».Молчит.
Я, конечно, родился уродом.
Само получилось – х-ха!..Смотрит наверх .
Вот-вот, сама ослепительно прекрасная связалась с мерзейшим из козлов.
Ее собственное выражение, я ничего не придумывал.
Иногда на нее находило, она мне кричала, что я как две капли воды похож на своего папашу, наимерзейшего и наикозлейшего.
Но только уж он-то – в отличие от меня – был прекрасен во всем, даже в собственной мерзости.
Он был пьяным ветром, кричала, грязным дождем, матерщинным ураганом.
С ним нельзя было жить – а только молиться на него, и только ему поклоняться!..