Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]
Шрифт:
– У тебя поломаны три ребра. – Рейневан не собирался разъяснять священнику сложности договоренностей Пшемка Опавского с Табором. – Но плевра не повреждена. Я наложу сжимающую повязку и дам препарат, снимающий боль. Оставлю также лекарство, которое ускорит срастание кости. Если тебе не помешает, что это лекарство магическое. Не помешает?
– Хм. – Священник посмотрел с любопытством. – Гусит и медик, к тому же маг. Из чего эта микстура?
– Тебе не обязательно знать. И хотеть.
– Не черная ли это магия? Не подвергнет ли она опасности мою бессмертную душу?
– Застрахуйся. Мешай наполовину с освященной водой.
– Ты стоял на коленях перед дверями храма. – Священник посмотрел Рейневану прямо в глаза. – Войну, в которой ты воюешь, на которую сейчас едешь, считаешь bellum justum [1128] .
– Неправильно. Лекарство употребляй регулярно. После matutinum [1129] , в полдень и перед concubium [1130] . Бывай, я уже еду.
1128
справедливая война (лат.).
1129
утро (лат.).
1130
глубокая ночь (лат.).
– Поедешь… – Священник скривился, ощупывая забинтованный бок. – В одиночку через страну, жителям которой твои братья по вере принесли столько горя, что невольно возникают грешные мысли об отплате. Не ручаюсь даже за своих прихожан. Я хоть и учил их любви к ближнему, но в последние годы в этой области теория ужасно расходится с практикой. Может быть, что местные захотят с тобой подискутировать о религии в том же стиле, что и гуситы со мной, то есть руками и ногами. Ты этого не боишься?
– Не боюсь, – ответил Рейневан слишком быстро и слишком откровенно. – Я перестал бояться.
– Ого. – Его тон не прошел мимо внимания священника, он быстро посмотрел на Рейневана. – Это душевное состояние мне известно. И вовсе не из чтения Священного Писания. Я не слышал твоей молитвы. Но уверен, что сам когда-то так молился. Настолько часто и долго, чтобы слово «литания» [1131] просилось на язык.
– Правда?
– К сожалению, – серьезно подтвердил священник. – Знаю, что такое горечь утраты, знаю, как она способна подавить. Так, что ни встать, ни голову поднять. Praesens malum auget boni perditi memoria, нынешнее горе усиливает память об утраченном счастье [1132] . Но мы все изменимся. При последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие [1133] .
1131
длинная молитва. Литанией также называют длинный скучный перечень чего-либо, причитания и нескончаемые жалобы.
1132
«Praesens malum auget boni perditi memoria…» – Петр Дамиани, «Hymnus de gaudio paradisi» («Гимн райской радости»). – Примеч. автора.
1133
1 Кор., 15:51–53.
– Эсхатология [1134] . Есть что, кроме этого?
– Конечно. Примирение с Богом.
– Искупление?
– Примирение. Потому что Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения [1135] . Итак, если кто остается в Христе, тот новое творение. Древнее прошло, теперь все новое. Кто выберет правильный путь, будет иметь lux vitae, свет жизни.
– Жизнь – это тьма. In tenebris ambulavimus, ходим во мраке.
1134
Эсхатология –
1135
2 Кор., 5:19.
– Мы изменимся. И будет свет. Хочешь исповедаться?
– Нет.
Границу между княжествами должны были обозначать столпы, камни, курганы или какие-то другие знаки. Рейневан не увидел ничего. Тем не менее было легко определить, где заканчивается Опава, герцог которой договорился с гуситами. А где начинается враждебное гуситам ратиборское княжество. Границу обозначали тлеющие пепелища. Сожженные, черные остатки сёл, которые были, но теперь их уже небыло.
Он выехал из леса прямо на широкое пространство, которое было одним большим побоищем. Оболонь была устлана сотнями трупов, человеческих и конских, над ними поднимался смрад гноя, пороха, крови и тошнотворной гнили. Рейневан уже насмотрелся на поля битв и без труда воссоздал течение событий. Около четырех дней тому рыцарство из Ратибора, Карнёва и Пшчины попытались остановить Табор, ударив с фланга по движущейся колонне. Знакомые с такой тактикой гуситы заслонились щитами, сцепили телеги стеной и проредили нападающих градом пуль и болтов, а потом сами атаковали, с обоих флангов, зажав ратиборцев в железные клещи. А потом расправились с теми, кто уцелел во время сечи. Рейневан видел на краю поля кучу истерзанных тел, видел повешенных на деревьях на меже.
По полю сновали мародеры, окрестные мужики, которые своей согбенной фигурой и нервными движениями напоминали животных. Либо пугающихся света демонов – трупоедов.
Рейневан пришпорил коня. Он хотел еще до наступления сумерек присоединиться к армии Табора.
Заблудиться он не боялся. Дорога была обозначена дымами пожарищ.
Встреча с предводителями рейда оказалась тягостной. Рейневан ожидал этого, потому что за последние месяцы уже не раз с этим сталкивался. Он уже видел полные жалости взгляды, слышал запинания в разговоре, сочувствующие кивания головой, испробовал будто бы солидарные мужские объятия и будто бы приятельское похлопывание по плечу. Он уже наслушался призывов держаться и быть стойким. В результате которых он сразу мяк и переставал держаться, хотя еще мгновение тому, казалось, всё было хорошо.
Сейчас было то же самое. Командующий рейдом Якуб Кромешин одарил его сочувствующим взглядом. Гейтман Ян Пардус кивал головой и будто бы по-товарищески сжимал его десницу. Добко Пухала хлопнул по плечу, сильно и от всего сердца, удержавшись, к счастью от слов. Князь Сигизмунд Корыбут повел себя великодушно, едва соизволив обратить на него внимание. Бедржих из Стражницы повел себя естественно.
– Я рад, что ты выздоровел, – заявил он, ведя Рейневана на край лагеря, к линии постовых. – Что ты пришел в себя. Тогда, в феврале, я не знал, что, собственно, тебя свалило с ног – болезнь или несчастье. Я боялся, что это одолеет тебя, сломает, уничтожит или столкнет в апатию, оттолкнет от жизни и реальности. Но вот ты здесь и только это имеет значение. Мы здесь, творим историю, меняем судьбы Европы и мира. Ты слишком много прошел с нами, чтобы сейчас тебя с нами не было.
Рейневан не прокомментировал. Бедржих смотрел ему в глаза, долго, словно ожидал комментария. Не дождавшись, широким жестом показал на зарева, осветляющие небо на востоке и юге.
– Нам хватило недели, – сказал он, – чтоб огнем и мечом установить террор в Ратиборе, чтобы нагнать страху на князя Миколая, а княжью вдову Хелену заблокировать в Пшчине. Со дня на день к нам присоединится Болько Волошек, мы вместе ударим по козельскому княжеству, по владению Конрада Белого. А когда завладеем пограничьем, когда захватим замки, сюда по плану войдет регулярное польское войско, займет Затор, Освенцим и Севеж. Верхняя Силезия будет нашей. Почему ты ничего не говоришь?
– Мне нечего сказать.
– А мне есть. – Бедржих повернулся, снова посмотрел ему в глаза. – Я, согласно решениям, буду исполнять функцию directora силезских отделений Табора. Мы намерены сильно здесь закрепиться, сильно и навседа. Я хотел бы иметь тебя рядом с собой, Рейневан. Предлагаю тебе это сейчас, прежде чем это сделают Волошек или Корыбутович. Не обязательно отвечать сразу.
– Это хорошо. Где Шарлей?
– Там. – Бедржих показал на далекое зарево. – Занимается понижением экономического потенциала ратиборского княжества. Он получил повышение. Руководит отрядом специального назначения. Их называют поджигателями.