Божий гнев

Крашевский Юзеф Игнаций

Ксенсский, слушая эти известия, заметил, подсмеиваясь:

— Похоже, этот изменник казак знает нас лучше, чем мы сами себя знаем. Не боится посполитого рушенья; ему хорошо известно, что долго оно не выдержит: дерется храбро, но если придется терпеливо простоять две недели в поле, в грязи, поднимет ропот.

Некоторые протестовали, потому что минута была торжественная, а положение дел, при котором предпринималась окончательная расправа с бунтом, превозносилось выше всякой меры. Ксенсский помалкивал и покручивал усы:

«Поживем —

увидим!»

После непродолжительной остановки в Красноставе король должен был на другой же день вернуться к Сокалю, а королева ехать обратно в Варшаву. Это произошло в раннее майское утро, довольно ясное, хотя и не особенно теплое. Быть может, помимо воли участников расставание приняло торжественный и трогательный характер. Вся свита Марии Людвики, все дамы обливались горькими слезами. Почти каждая имела в войске брата, мужа или другого родственника, который шел на войну, сулившую реки крови. Пред замком и в сенях стояли парочки, которым расставание было особенно горько. Мужчины старались казаться веселыми, но женщины не обнаруживали мужества, кроме королевы, которая сохранила его до конца.

Королю в этот день был подан его лучший и любимый конь чубарой масти, в парадной сбруе. Другие тоже, точно в день парадного смотра, выбрали лучших коней в дорогом уборе. Прислуга надела новые ливреи; хоругви, вынутые из чехлов, развевались по ветру. Копейщики держали в руках копья, и значки шумели, как лес, над их головами.

Стоявшая впереди гусарская хоругвь, при которой должен был ехать Ян Казимир, превосходила все остальные, так как здесь были отборные люди и отборные кони, а вооружение отличалось пышностью и блеском. Жалость брала при мысли, что этот цвет рыцарства принужден рисковать жизнью в борьбе с пьяными хлопами.

Но глядя на них, никто не мог и на минуту усомниться, что если такой отряд обрушится на неприятеля всей своей силой, то перед ним побегут тысячи.

Вышли ксендзы с благословением, реликвиями, святой водой, вышел король в полном вооружении, кроме шлема, который отдал пажу, явилась и королева в дорожной одежде. Прощание было краткое, но сердечное. Король велел подать ему шлем и сел на коня, но в свите Марии Людвики поднялись такой плач и рыдание, что у многих сердца сжались совсем не по-солдатски. Раздались крики: «На коней! На коней!» — и король, став впереди хоругви, дал знак к выступлению, еще раз поклонился жене, которая махала платком, и двинулся под звуки музыки.

Панны уселись в приготовленные кареты, челядь на коней, и вскоре из Красностава выходил уже серый хвост обоза.

Пани подканцлерша явилась к отъезду королевы, которая, простившись с ней очень сухо, отпустила ее. Радзеевский же еще довольно долго ехал верхом подле кареты Марии Людвики.

Многим, быть может, было грустно расставаться с женщинами, но для старших с их отъездом гора свалилась с плеч, так как двор королевы в походе был тяжелым бременем. Сам Ян Казимир понимал это как

нельзя яснее.

Подканцлер, ехавший подле кареты, имел еще случай уверить королеву, что остается на страже как верный слуга и исполнитель ее воли. Он вздыхал, предвидя, что обязанность эта окажется не легкой, но рассчитывал на свою энергию.

Карета пани подканцлерши, не уступавшая в роскоши той, в которой ехала королева, продолжала путь в обозе короля, к Сокалю. Только она и осталась из всего громоздкого женского обоза.

Радзеевская ехала одна, в сопровождении слуги, погруженная в свои мысли, не зная, радоваться ли ей, или тревожиться по поводу снисходительности мужа и проекта поездки в Крылов.

По-видимому, он в конце концов отказался от своей ревности и подозрений и стал лучше относиться к жене, но могла ли она рассчитывать на него, зная его коварство и лицемерие.

Войско двигалось довольно медленно, и судьба решила, чтобы этот день не обошелся без трагического случая.

Хоругвь шла лесом, когда быстрый взгляд короля заметил издали сидевшего у дороги человека, по-видимому, нищего, но в странной одежде, оборванного, в сильно потертом лосином колете немецкого покроя.

Подле короля в числе других ехал вызванный из своей хоругви Стржембош, которого Ян Казимир хотел расспросить о ней.

Король указал на нищего.

— Головой ручаюсь, — сказал он, — что это шпион… смотрит исподлобья, а по одежде и всему обличью не похож на здешнего. Подозрительная фигура.

Стржембош поскакал к нему, так как король остановился; туда же бросились Яскульский с несколькими другими, слышавшими слова короля.

Нищий, увидев подъезжающих к нему, хотел было бежать, он остановился, сообразив, что уйти не удастся.

Стржембош первый догнал его, крича:

— Стой! Кто ты? Что за человек?

Только теперь они могли рассмотреть его лицо, на котором дрожали все мускулы, загорелое, морщинистое, с лисьим взглядом, действительно внушавшее подозрение.

Солдаты окружили его.

— Я жолнер, — сказал он, — чем же мне быть: жолнер из немецкого полка, который стоит поблизости.

— Что ж ты тут делаешь?

— Греюсь на солнышке, потому что меня трясет лихорадка.

Яскульский пристально взглянул на него и, заметив, что тот смутился, ударил его плетью по плечам и крикнул:

— Лжешь!

Король дал знак, чтобы нищего подвели к нему. Его повели, но от страху он едва мог идти и, казалось, вот-вот упадет.

Его поставили перед королем. Снова начались расспросы. Он уже не решился назвать себя жолнером немецкого полка, а говорил, что он нищий, что всегда жил в этих местах и ни в чем не виноват. Упал на колени перед королем и просил помиловать его.

Всем пришло в голову, что если б он действительно был нищим и ничего не знал за собою, то не перепугался бы так страшно. Притом и наружность его была крайне подозрительной.