Браки совершаются на небесах (новеллы)
Шрифт:
Этот обворожительный внешне, но душевно скорее отталкивающий, чем привлекательный человек разглядывал королеву отнюдь не с почтением, а оценивающе. Интересно, какие ее качества он оценивал? Уж, наверное, не тонкий ум, не благочестие и доброе сердце. Гораздо больше Рауля взволновала стройность стана королевы Анны, нежность и испуг, которые он безошибочно прочел в глазах этой женщины, родившей троих детей, но не ставшей более опытной в любовных делах, ибо она знала всего лишь одного мужчину – своего мужа, а Генриха нельзя было назвать галантным, утонченным кавалером. А вот Рауля можно было назвать не только так. Покинутые им дамы честили его заядлым сердцеедом, который сам сердца начисто лишен, жестоким распутником, безжалостным насмешником… и лучшим любовником из всех, которые только жили в то время во Франции.
Конечно, королева и граф виделись и раньше. Рауль приезжал в Реймс, на коронацию Анны. Бывал и в Париже. Отношения их по-прежнему были абсолютно благопристойны внешне, однако Санлис отчего-то сделался любимым местом отдыха Анны. И всякий раз, когда она, одна или с мужем, приезжала в Сан-лис, там непременно оказывался граф де Крепи. Он словно бы угадал, что благочестивая жизнь наскучила королеве, и непременно привозил с собой всякий раз жонглеров и трубадуров – чтобы потешить слух Анны не только унылыми рассказами о жизни святых, но и нежными, пылкими историями любви. Особенно нужны были ей эти развлечения, чтобы утешиться после смерти младшего сына, Робера.
А Генриху некогда было и горевать самому, и утешать жену. Франция того времени была замком, построенным на песке. Никак нельзя было точно угадать, кто тебе больший враг: кесарь ли германский, который жаждет оттягать у тебя Лотарингию, или какой-нибудь барон, желающий выйти из-под королевской власти и не платить подати в казну. Особенно тяжелым положение Генриха стало после того, как он поссорился с Вильгельмом, сыном герцога нормандского Робера-Дьявола. Когда герцог отправился паломником в Иерусалим (где и умер), Генрих стал опекуном Вильгельма. Однако спустя годы отношения между ними настолько испортились, что король принял сторону врагов Вильгельма, поддержал восстание его вассалов. Произошла битва при Сент-Обен, где в засаду, устроенную Вильгельмом, попал – и полег там весь цвет французского рыцарства. Сам Генрих едва избежал смерти.
Честно говоря, все стычки с Вильгельмом были обречены на поражение. Но ведь Генрих не мог знать, что связался с одним из величайших воинов Европы, которого впоследствии назовут Вильгельмом Завоевателем и который после знаменитой битвы при Гастингсе покорит Англию, став ее королем.
Так или иначе, после сражения при Сент-Обен Генрих забеспокоился за судьбу своей короны. Он начал подозревать в Вильгельме лютого волка, который ни перед чем не остановится. И решил закрепить права своего потомства на французский престол. Поэтому 23 мая 1059 года в Реймсе прошла коронация наследного принца Филиппа, которому едва исполнилось семь лет. Вел церемонию архиепископ Реймский Жерве, а почтили ее своим присутствием два папских легата: Гуго, епископ Безансонский, и Эрманфруа, епископ Сиона (святой град в эту пору вновь находился под властью сарацин, и только звание епископа напоминало о мечтах Рима вновь завладеть Иерусалимом и Гробом Господним).
Мальчик, запинаясь и сбиваясь, повторял вслед за архиепископом священный текст присяги:
– Я, король Франции, обязуюсь помнить, что тремя королевскими добродетелями являются благочестие, справедливость и милосердие… Клянусь не предаваться в благополучии гордыне, с терпением переносить невзгоды, принимать пищу только в часы, указанные обычаем для трапезы…
Потом архиепископ совершил обряд миропомазания: коснулся золотой иглой, на конце которой было немного миры, чела маленького короля, затем груди, а потом правой и левой руки.
Между прочим, Генрих как в воду смотрел, устроив коронацию Филиппа. На следующий год во время похода в Нормандию, против Вильгельма, он вдруг занемог до такой степени, что слег – и уже не смог подняться. Не боевая рана свалила его с ног – обострилась давняя болезнь печени, а усугубило ее горе от поражения под Варавилем.
Он лежал в замке Витри-о-Лож, неподалеку от Орлеана. Королева, которую известили о болезни супруга, немедленно выехала из Парижа. Она спешила как могла – но опоздала. Ей досталось только перевезти мертвое тело в аббатство Сен-Дени и похоронить там.
Так завершилось то, что началось майским днем на проезжей дороге – началось испуганными словами прежде не целованной русской княжны:
– Я надеюсь, что именно вы король?
И вот теперь ее король умер…
С того дня прошло десять лет. С тех пор Анна изменилась, повзрослела… но отнюдь не постарела. Облаченная в лиловые одежды – в то время цвет траура французских королей, – она смотрела в драгоценное венецианское зеркало – подарок мужа еще ко дню венчания. Смотрела – и изумлялась оттого, что печаль, слезы, страх и отчаяние ничем не повредили свежести щек, ясности взора, пышной яркости кудрей. Волосы у нее были все такими же рыжими, ни сединки! Унылое и тоскливое слово «вдова» никак не подходило к ней.
Она жалела мужа, слов нет. Но еще больше жалела себя, оставшуюся теперь одинокой, никому не нужной.
Строго говоря, это было не совсем так.
По завещанию мужа Анна стала опекуншей маленького короля Филиппа. Эти обязанности делил с ней родственник Генриха и его друг Бодуэн, могущественный сеньор. Его авторитет был настолько велик, что именно пример Бодуэна, безоговорочно присягнувшего Филиппу, подействовал на остальных феодалов. Никто и пикнуть не смел, чтобы оспорить наследственные права сына Генриха. Да их и оспорить было невозможно.
В заботах о взрослеющем сыне и укреплении государства прошло пять лет. К этому времени было закончено строительство монастыря св. Винсента. И Анна вдруг заметила, что ее сын уже давно не ребенок, а красивый юноша – и вполне сложившийся человек, полновластный король страны, и он больше не желает прятаться за спинами своих опекунов, тем более если один из них – женщина. Даже если это его мать.
Анна стала бояться, что они с сыном начнут ссориться, если она слишком часто будет предъявлять свои материнские права. И сочла за благо уехать в Санлис – под тем предлогом, что хочет передать новому монастырю часть своих владений. Филипп не возражал: ведь это была собственность его матери.
Она задержалась в Санлисе. В Париж шли письма о том, что заботы о новом монастыре требуют ее попечительства. Филипп не требовал от матушки отчета, однако Анне не столько перед ним, сколько перед самой собой хотелось придать своей задержке оттенок благопристойности. Но дело было не в монастыре, а в том, что Анна вдруг ощутила новую, прежде не знакомую ей радость жизни.
Оказывается, это так прекрасно – быть богатой, красивой и… свободной! Свободной от чувства долга, которое преследовало ее всегда: по отношению к мужу, ребенку, своему положению. Теперь она ощущала себя почти как в юности, в Киеве, – вот именно что почти, ибо там она была незрелой юной девушкой, еще не знавшей жизни и того, чего хочет от этой жизни, а здесь – тридцатипятилетней женщиной в расцвете красы и желаний. Срок траура по Генриху давно истек (а в ее душе, наверное, он истек еще раньше!), и Анна могла позволить себе принимать в своем замке в любимом Санлисе людей, с которыми ей было хорошо и приятно. Это были окрестные сеньоры, которые наперебой стремились выразить вдовствующей королеве не столько свое почтение, сколько восхищение.