Братья Берджесс
Шрифт:
– Джимми Берджесс, – тихо произнесла женщина во флисовом жилете, невысокая и седая.
Рядом с ней стоял, видимо, муж, тоже невысокий, пузатый и тоже во флисовом жилете.
– Хорошо, что он приехал. – Женщина наклонила голову к голове мужа, не отрывая глаз от эстрады. – Наверно, почувствовал, что обязан, – добавила она так, будто это только что пришло ей в голову.
Джим поднялся на эстраду, и Дик Хартли его представил. Даже издалека брат смотрелся на удивление непринужденно. Как Джиму это удается? В чем секрет его неуловимого обаяния?
Боб задумался об этом и понял: Джим никогда не проявляет страха. Люди ненавидят страх. Страх противен им более
Отсутствие страха нельзя подделать. Оно проявляется во взгляде, в том, как человек входит в комнату, в том, как подходит к микрофону. («Безучастно глядя на боль и унижение человека, мы тем самым еще больше раним и унижаем его. А те, кто живет в нашем городе недавно, особенно уязвимы. И мы не будем равнодушно наблюдать за их страданиями».) Боб смотрел на брата и осознавал, что все в этом парке – который теперь и в самом деле был набит битком – внимают Джиму не шевелясь. Никто не бродил и не перешептывался, все замерли на месте, будто скованные пеленой, которую набросил на них Джим. И Боб в эту минуту испытывал зависть, хотя сам и не подозревал об этом. Он знал лишь, что ему почему-то очень плохо, а ведь только что он разделял восторг Маргарет Эставер, радовался тому, что она делает, и что радуется этому сама. Теперь же с ним случился рецидив привычного уныния и ненависти к себе, толстому неряхе и тупице, полной противоположности Джиму.
И все равно, его сердце распирало от любви. Старший брат!.. Наблюдать за ним было все равно что наблюдать за прекрасным атлетом – тем, кто грациозен от рождения, тем, кто парит над землей. («Сегодня мы выйдем в парк, и нас будут тысячи. Мы выйдем в парк и дадим понять, что мы верим: Соединенные Штаты – страна законов, и всякий, кто ищет здесь безопасность, будет в безопасности».)
Боб скучал по матери. По ее любимому толстому красному свитеру. Он представлял, как она сидит рядом с ним на кровати и рассказывает ему сказку перед сном. Она купила ему ночник, что в те времена считалось пустым излишеством. Провод от круглой лампы втыкался в розетку над плинтусом. Увидев ночник, Джим презрительно бросил: «Нюня». И Боб вскоре сказал матери, что ночник ему не нужен. «Тогда я буду оставлять дверь открытой, – ответила мать. – Вдруг кто-нибудь из вас упадет с кровати или захочет позвать меня». Нюня… Это Боб мог упасть с кровати или с воплем проснуться от кошмара. Джимми дразнил его, когда мать не слышала, и хотя Боб отбивался, в глубине души он был согласен, что эти нападки справедливы. Он и теперь был с этим согласен, стоя в Рузвельт-парке и слушая красноречивое выступление Джима. Добросердечная Элейн, сидя в кабинете с несгибаемым фиговым деревцем, как-то раз осторожно заметила, что не очень разумно оставлять без присмотра трех маленьких
Но при этом он всему виной.
«Прости меня», – говорил он матери, лежащей на больничной койке. Он повторял это снова и снова. Она лишь качала головой. «Вы все у меня такие хорошие дети».
Боб обвел глазами толпу. По периметру парка дежурили полицейские. Слушая Джима, они внимательно следили за происходящим вокруг. На детской площадке танцевали, вскинув руки вверх, сомалийские дети. Все заливало солнце; за границей парка возвышался собор с четырьмя шпилями, а за ним виднелась река – узкая сверкающая лента, вьющаяся меж берегов.
Аплодисменты за речью Джима последовали дружные и продолжительные; их негромкий ровный звук разнесся над парком, чуть стих и прокатился второй волной. Боб наблюдал, как Джим спускается с эстрады, здоровается с людьми, кивает, снова жмет руку Дику Хартли, потом губернатору, который должен выступать следующим – и все это под несмолкающие аплодисменты. Но Джим торопился уйти. Бобу это было заметно издалека. Обращающимся к нему людям он вежливо отвечал на ходу. Всегда готов откланяться – так говорила о нем Сьюзан.
Боб догнал его, пробравшись сквозь толпу.
Когда они быстро шли от парка по улице, к ним подрулил молодой человек в бейсболке. Он улыбался.
– День добрый. – Джим кивнул на ходу.
Молодой человек зашагал рядом.
– Они паразиты. Они явились, чтобы нас выжить. Может быть, вы этого еще не поняли, но мы им не позволим.
Джим продолжал идти. Молодой человек гнул свое:
– Мы разберемся и с евреями, и с ниггерами. Они паразиты, которые тянут соки из нашей планеты.
– Отвали, ушлепок, – ответил Джим, не сбавляя шага.
Боб подумал, что парень еще совсем юный, ему, наверное, двадцать два, не больше. Он смотрел на братьев выжидающе, как будто сказал нечто очень умное, что должно было им понравиться. Словно не слышал, что его назвали ушлепком.
– Паразиты, значит? – Боб остановился, в груди у него внезапно забилась ярость. – Ты даже не представляешь, кто такие паразиты. Моя жена изучала паразитов – то есть тебе подобных. Ты хоть до девятого класса доучился?
– Остынь, – бросил ему Джим на ходу. – Пошли.
– Мы – истинные Божьи люди. Мы не остановимся. Вы, может, и не верите, но мы не остановимся.
– Вы – мелкие возбудители кокцидиоза в Божьих кишках, вот вы кто! – взорвался Боб. – И место ваше у козла в брюхе.
– Ты в своем уме? – рявкнул Джим. – Заткнись.
Молодой человек припустил бегом, чтобы не отставать.
– Ты – просто жирный идиот, но вот этот, – тут он кивнул на Джима, – этот опасен. Он слуга дьявола.
Джим вдруг встал как вкопанный. От неожиданности парень врезался в него, и Джим схватил его за руку.
– Я не ошибся? Ты сейчас назвал моего брата жирным, сопляк вонючий?
Лицо у парня застыло от испуга. Он попытался высвободить руку, но Джим стиснул ее крепче. Губы у него побелели, глаза сузились. Даже Боб, хорошо знавший брата, поразился силе его гнева. Наклонившись к самому носу парня, Джим тихо проговорил:
– Ты назвал моего брата жирным? – Парень оглянулся, и Джим еще сильнее сжал руку. – Твоих никчемных дружков здесь нет, никто не защитит тебя. В последний раз спрашиваю, ты назвал моего брата жирным?